Дороги день ото дня портились все сильнее, и люди спешили закончить вывозку сена, запастись дровами и всем тем, что удобнее вывезти из лесу в зимнее время на санях. Об этом и думал Антип Тюкавкин, едучи из лесу с дровами.

«Да много ли навозишь на одной-то лошаденке, — горестно размышлял он, шагая за возом. — А надо бы жердей запасти, кольев, развалилась городьбишка-то. Да и огород надо подправить, не успеть, никак не успеть. Э-эх, не миновать идти к Шакалу, попрошу на недельку коня под работу, на двух-то все-таки подвезу кое-что…»

С этими мыслями подъезжал Антип к селу. День еще только начинался, над селом вставало ласковое весеннее солнце, пригревало. В оградах, на пригретых солнышком завалинках копошились, кудахтали куры, радехонькие, что хозяева выпустили их на волю из тесных и душных зимних курятников. Чьи-то ребятишки гнали коров на водопой, а следом за ними баба с ведрами на коромысле. Она-то и рассердила Антипа, перейдя ему дорогу.

— Куда тебя черти несут с пустыми-то ведрами! — грозя кулаком, прикрикнул на бабу Антип. — Не видишь, человек едет, дура лупоглазая, хоть варежку бы кинула в них.

Он хотел ругнуть ее еще покрепче, но в это время увидел шагающего навстречу ему писаря Семена, подумал про себя: «Вот бы поговорить с Сенькой насчет коня-то. Да уж не стоит теперь, пустой разговор».

Но, к немалому изумлению Антипа, писарь сам заговорил с ним, чего Антип никак не ожидал, потому что был он чуть не самым последним бедняком в Антоновке.

— Здравствуй, Антип! — замедляя шаг, первым поздоровался писарь.

— Здравствуйте, Семен Саввич. — Антип остановился, тронул рукавицей шапку.

— Раненько ты из лесу-то.

— Да оно по морозцу легче кобыле-то, а потом на одной-то долго ли взрослому человеку. — И тут Антип, видя, что писарь сегодня в хорошем настроении, решился. — К вам ить я хотел обратиться, Семен Саввич, коня хочу попросить, хоть бы из диких какого, я бы уж обучил его, да и поробил на нем недельку-другую. А что стоить будет, за лето отработаю.

— Ну что ж, можно будет, — согласился Семен и, оглянувшись, понизил голос: — Ты вот что, Антип, приходи к нам сегодня вечером, как стемнеет, я буду дома, поговорим с отцом. Может быть, мы тебе даже из смирных дадим коня-то.

— Спасибо, Семен Саввич.

— Значит, придешь?

— Приду.

— Хорошо, ну будь здоров.

— До свиданьица, Семен Саввич.

«Что же это оно такое? — удивлялся про себя Антип по дороге к дому. — Перемена какая-то произошла. Раньше, бывало, Сенька не очень-то здоровался с нашим братом гольтепой».

И тут Антип припомнил, что за последнее время, с той поры как сын его Костя ушел в белую армию к Семенову, Савва Саввич тоже переменил свое отношение к Антипу, стал любезно раскланиваться с ним при встречах и ни разу не напомнил о двух мешках муки, которые взял Антип еще в прошлом году.

Смеркалось. В домах зажигались огни, когда Антип отправился к Савве Саввичу. Ради такого случая он даже принарядился как сумел: надел Костины штаны с лампасами и его же сатиновую рубаху, хотя сам же посмеялся над собою в душе: «Вьпцелкнулся, как будто в гости иду к Шакалу».

А Савва Саввич в самом деле встретил Антипа приветливо и предложил ему раздеться. Антип снял с себя шубу и, сунув в рукава шапку, кушак и рукавицы, повесил на гвоздик в коридоре, где уже висело множество всяких шуб и полушубков, а из горницы доносились голоса разговаривающих там людей.

«Неужто гости! — смутившись, подумал Антип. — Вот так влип, мать честная».

Но отступать было уже поздно. Пригладив пятерней всклокоченную голову, Антип следом за хозяином прошел в горницу, где уже сидело на стульях более десятка гостей.

Перекрестившись па иконы, Антип робко поздоровался, присел позади всех, около печки, оглядел собравшихся, все еще не понимая, что это за сборище и зачем его сюда пригласили. Собрались здесь люди все более зажиточные, солидные: тут и медвежковатый, хмурый бородач Гаврило Крюков, Агей Травников, здоровенный, басистый казачина, почетный судья Христофор Томилин и еще несколько местных богатеев. Из казаков, что победней, Антип увидел Луку Герасимова и Фому Пьянникова, сыновей которых Савва Саввич тоже завербовал в белую гвардию.

Впереди всех в кресле, рядом с Семеном, сидел станичный атаман Комогорцев, в офицерском мундире с серебряными погонами зауряд-прапорщика. Строгие серые глаза атамана, небольшая бородка и лихие «вахмистерские» усы выдавали в нем старого служаку. С военной службы вернулся Комогорцев вахмистром, а за многолетнее пребывание в станичных атаманах, несмотря на малограмотность, был произведен в зауряд-прапорщики.

Атаман-то и поведал старикам о том, что третьего дня в Чите произошел переворот. Вернувшийся с фронта казачий полк разогнал «Народный совет», и вся власть перешла к большевикам.

Ошарашенные таким сообщением, старики заохали, завздыхали, Агей Травников, крестясь на иконы, шептал:

— Господи-сусе праведный, спаси и помилуй нас, грешных…

Другие осаждали атамана вопросами:

— Что же делать-тo нам?

— Теперь и до нас доберутся?

— Ваше благородие, неужто весь полк казачий за большаков?

— Это что же такое, может быть, врут ишо?

Морщась как от зубной боли, атаман крутил головой:

— Нет, господа, не врут, а так оно и есть. — Он не стал ждать, пока старики угомонятся, продолжал: — Сам я был в то время в Чите, при мне все и произошло. А началось с того, что в Читу заявился из Аргунского полка, какой целиком перешел к красным, прапорщик Киргизов и с ним взвод казаков-большевиков. Этот Киргизов сразу же с рабочими стакнулся, из Читы-первой, вот и пошло у них, поехало. А тут, как назло, из Верхнеудинска подоспел Второй Читинский казачий полк, и тоже наскрозь большевицкий. Я даже и командира-то ихнего, выборного, видел, бывший прапорщик Жигалин Яков, из учителей Зоргольской станицы. Вот Жигалин-то с Киргизовым и были главными зачиналами большевиков читинских, через них все и произошло.

И атаман подробно рассказал старикам, как совершился переворот, как красногвардейцы и революционные казаки завладели городом, а Киргизов с Жигалиным заявились прямо на заседание «Народного совета» и объявили его распущенным. В тот же день была провозглашена новая, советская власть.

— Какая же она из себя-то? — полюбопытствовал Савва Саввич.

Презрительно сощурившись, атаман махнул рукой:

— Такая, что язык не поворачивается называть ее, проклятую, большевицкая наскрозь.

— Из казаков есть?

— Куда же они денутся, даже и на больших постах казаки: Бутин Иван, Копунской станицы, Матвеев Николай — Богдатской, Шилов Дмитрий — Размахнинской. Да людно их там, всех-то их холера упомнит, вот в газетах скоро появится, узнаете.

У атамана под левым глазом чуть приметно забился живчик, случалось это с ним в минуты нервного расстройства. Он прикрыл глаз ладонью, склонился над подлокотником, замолк, а горница наполнилась рокотом возмущенных голосов:

— Да какие они, к черту, казаки! Изменники! С рабочими, с жидами заодно!

— Стыд, срам!

— Пороть их, сукиных сынов!

— Раньше бы за такое дело ого-о!

— Сами виноваты, — перекрыл всех густой бас Томилина. — Мало мы их, чертей, били в девятьсот пятом. Надо бы их тогда всех под корень вывести, и жили бы спокойно, и никаких революций не знали. А теперь вот хлебнем горячего до слез.

Все время молчавший Гаврило Крюков при последних словах почетного судьи крякнул и, потеребив бороду, обратился к атаману:

— А что же оно будет, ваше благородие, ежели эта власть-то закрепится? К примеру, с нами-то они как поступят?

Атаман оторвал руку от лица, выпрямившись, грустным взглядом окинул стариков.

— Как поступят? — И, покачав головой, невесело усмехнулся: — А так, что наше дело загодя гроб заказывай, знаете, какая у них программа: твое — мое, а ваше — наше.

— Это в каких же смыслах понимать?