— Жив ли он теперь, Каурко мой любимый? — сам того не замечая, вслух проговорил есаул.

Мамонтов, оторвавшись от книги, сверкнул на Шемелина стеклами очков.

— Что вы сказали?

— Да так себе… — Словно очнувшись от сна, есаул потянулся, хрустнул суставами. — Места родные вспомнил. До чего же хороши они, наши степи даурские, скачи по ним на коне хоть целый день, и все степь привольная. И это не помещичьи, не барские, а наши войсковые, казачьи земли. Прав был князь, тысячу раз прав, когда говорил о том, что у нас в области не будет почвы для большевистской агитации.

— С вашей точки зрения это верно, — тая в губах усмешку, ответил Мамонтов, — но если вникнуть в дело глубже, это далеко не так. Почву для своей агитации большевики найдут, и, как это ни странно, более всего в земельном вопросе.

Шемелин удивленно вскинул бровями на собеседника.

— Это уж бы, Павел Григорьевич, загибаете. Где же она, эта почва? Свобода у нас полная и демократия тоже, атаманов, судей и прочих правителей казаки сами выбирают. А про землю и говорить нечего, у нас ее более чем достаточно: паши, хлеб сей, скота плоди кто хочет и сколько хочет, никто не запретит.

— Вы, Михаил Сергеевич, сколько мне известно, сын богатого скотовода, так?

— Так.

— И сколько же вы имеете скота?

— Перед войной у нас было лошадей с тысячу, рогатого скота раза в два больше, ну и овец тысяч тридцать приблизительно.

— Почему же приблизительно?

— Пастухов у нас бараньих бывало по десять — двенадцать, и у каждого гурт тысячи в три, вот я и считаю, что всего тридцать тысяч с гаком, что называется.

— А разве не считали их?

— Нет. Проверку отец производил один раз в год.

Лицо есаула озарилось улыбкой; продолжая улыбаться, он закурил, протянул раскрытый портсигар Мамонтову:

— Закуривайте…

— Спасибо, не курю.

— И хорошо делаете. — Щелкнув портсигаром, Шемелин положил его на стол, продолжил разговор: — Отец у меня большой оригинал, малограмотный, а хозяйством управляет так, что дай бог всякому. Так вот как он проверку делал своему хозяйству. Там у нас к югу от станицы места начинаются холмистые, а где пастухи наши обретаются, падь громадная с речкой посредине, и недалеко от стойбища пастухов — падушка Синичиха, небольшая такая, круглая, с трех сторон сопками огороженная. Вот ее-то и облюбовал отец для своих проверок; в назначенный день пастухи поочередно загоняют свои гурты в Синичиху, а отец стоит на сопке и смотрит: полна падушка или нет? И уж его не проведешь, глаз у старика наметанный; если у какого пастуха неблагополучно что-то в стаде, сразу определит, и смотришь — верно: или во время пурги тот не уберег стадо, или падеж был. Таких отец гнал к чертовой матери, пастухов подбирал надежных, специалистов своей профессии, и дело шло лучше некуда.

— Словом, отец ваш тот же самый помещик и, как выражаются социалисты, эксплуатирует и землю казачью и самих казаков, что победнее. Вот вам и почва для большевистской агитации.

— Ну уж это вы, батенька мой, через край хватили, где же тут эксплуатация? Землю отец никому не сдает в аренду, и все казаки нашей станицы имеют на нее одинаковые права.

— Иметь-то они имеют… — начал было Мамонтов, но Шемелин, не слушая его, продолжал свое:

— Пастухи у нас вольнонаемные, и знаете, как они работали? Вот послушайте. Нанимаются они к нам обычно целыми семьями, оборудуют себе землянку, получат хозяйский гурт, своих овечек, каких-нибудь десятка полтора-два, туда же пустят и пасут круглый год.

На пропитание колют хозяйских овец, а свои плодятся, да еще каждый год к своим ягнятам наших подклеймивают[60] десятка два-три, кто их проверит. Пропасет такой пастух у нас лет десять — двенадцать и сам становится хозяином, собственный табун овец имеет. Вот вам и эксплуатация.

— А сколько за это время он даст прибыли хозяину? Ведь пастух-то и десятой доли этих прибылей не получит, как же это назвать, Михаил Сегреевич?..

— Так что же вы хотите?..

— Обождите, дайте мне закончить. О земле теперь: если бы она была у вас раздельная, то отцу вашему, чтобы прокормить такие табуны, не хватило бы своих наделов, пришлось бы арендовать землю-то у других казаков. А при таком положении он пользуется ею бесплатно, получает от земли большие доходы, а те казаки, у которых нет скота, ничего не получают! Согласитесь сами, что это крайне несправедливо и это большой козырь для большевистской агитации.

Офицеры заспорили. Мамонтов, сунув книгу под свернутую шинель, служившую ему вместо подушки, спрыгнул с полки, но в это время в дверь постучали, и в вагоне снова появился подъесаул Тирбах в сопровождении грузного, седоватого войскового старшины Резухина. На Тирбахе папаха без кокарды и серая казачья шинель с погонами младшего урядника. На Резухине поверх шинели мохнатая кавказская бурка. Оба офицера порядком навеселе. У Тирбаха в левой руке боковая сумка, оттуда выглядывает серебристая головка бутылки.

— А вот и мы! — воскликнул Тирбах, едва за ним захлопнулась дверь. — Принимайте гостей, хозяева.

Широко улыбаясь, он прошел к столу, поставил на него сумку.

— Посмотрели бы вы, что там на станции творится, жуть, — без умолку тараторил Тирбах, извлекая из сумки три бутылки коньяку и две банки консервов. — Народу всякого: и чехи, и горцы, и казаки наши, донские, уральские, бабы из батальона смерти, юнкера — словом, столпотворение вавилонское.

Шемелин, не слушая Тирбаха, с вожделением посмотрел на бутылки, улыбаясь, тронул рукой усы:

— Где это вы разжились такого добра?

— Э-э-э, брат, волка ноги кормят. Звал вас, так не пошли, а под лежачий камень вода не подтечет. — Тирбах кинул на полку порожнюю сумку, пояснил — Каптера нашего встретил, Бянкина, золотой человек, доложу я вам. Дела он тут всякие обделывает, связи большие имеет.

Оба гостя сняли шинели, подсели к столу. Шемелин принялся перочинным ножом вскрывать консервы. Мамонтов нарезал хлеба. Тирбах распечатал коньячные бутылки, и гулянка началась. Наутро Шемелин проснулся поздно, косые солнечные лучи освещали купе, у окна напротив сидел Мамонтов. У есаула сильно болела голова с похмелья, тошнило.

— С добрым утром! — приветствовал его Мамонтов, заметив, что есаул проснулся.

Шемелин промычал в ответ что-то нечленораздельное, покрутив головой, прохрипел:

— Нет ли там чего опохмелиться?

— Есть немного, со стакан осталось коньяку.

— Дайте… — стуча зубами о кружку, есаул выпил поданный Мамонтовым коньяк и сразу же почувствовал облегчение. Поблагодарив Мамонтова, он сел на полку, огляделся — А где же Фомин?

— Не приходил, наверное, все-то картежит. Заходил Тирбах, пробовал будить вас, не добудился. Проститься заходил.

— Как проститься, куда он задумал?

— Уже уехал. Оба с Резухиным переоделись в казачью одежду и махнули на другом поезде, пока наш задержался на одной станции.

— Куда же они?

— До Читы пока, а вообще-то за границу, к Семенову.

— Да-а, жалко, что вчера разговор об этом не зашел… я, пожалуй, тоже присоединился бы к ним…

Глава XII

В тяжелых условиях наступал новый, 1918 год. Голод и разруха надвигались на Забайкалье вместе с суровой сибирской зимой. На станциях уныло стояли замороженные паровозы, места в поездах захватывались с бою, люди научились ездить на крышах, на подножках и буферах вагонов. Из-за недостатка топлива закрывались школы. Многие из горожан отогревались тем, что разбирали по ночам на дрова заборы, выдирали доски из деревянных тротуаров, тащили кресты с кладбища. На дверях магазинов висели огромные замки, а те, которые еще не были закрыты, неприветливо зияли пустыми полками. За хлебом, за ржавой, подорожавшей вдесятеро селедкой выстраивались длиннейшие очереди. Более оживленно было лишь на толкучем рынке. Там по невероятно вспухшим ценам можно было достать мясо говяжье и конину, картошку, квашеную капусту. Спекулянты из-под полы продавали спирт, который ухитрялись доставать из-за границы, со станции Маньчжурия. Они же торговали мылом, солдатским бельем, валенками, полушубками и ботинками на толстенной подошве с подковками на каблуках.