Дед Степан приставил руку к глазам. Присмотревшись к одному из них, воскликнул:

— Да ведь это Павлушка, якори его в пятки!

Кинулся в пригон, где Марья доила коров, а бабка Настасья собирала яйца из-под кур.

— Бабы! — закричал дед Степан. — Павлушка едет!

— Что ты?! — всплеснула руками бабка Настасья.

— С места не сойти! — побожился дед и кинулся в ограду.

А сноха Марья даже головы не повернула от подойника.

Всадники влетели в деревню и скакали уже улицей, направляясь к дому Ширяевых.

Бабы, выгонявшие из дворов скотину, смотрели на всадников и, узнав их, испуганно шептали:

— Мать пресвятая богородица!.. Павлушка ведь это… Ширяев. Опять с тем… с рабочим…

Глава 10

Знал Павлушка, что не все белокудринцы обрадуются приезду его и товарища Капустина, но не ожидал, что так дружно будут отмалчиваться на собрании по поводу хлебной разверстки.

Капустин уже два часа стоял на крылечке мельницы и, обливаясь потом, кричал толпе оборванных и угрюмых мужиков:

— Товарищи! В городах голод: умирают тысячи детей, умирают тысячи взрослых… Голодный тиф косят людей, как косой. А против нас восстал весь буржуазный мир капиталистов, помещиков и генералов. Советская власть ведет большую войну с Польшей, которую поддерживают буржуи всего мира. Товарищи! Вы должны сознательно отнестись к этому делу. Вы все, как один, должны выполнить разверстку…

Сгрудившись у мельницы, мужики тоже обливались потом в тесной и удушливой толпе. Одни сурово, другие равнодушно посматривали на Капустина и молчали. Только коммунисты внимательно слушали оратора.

— Товарищи! — выкрикивал Капустин. — Вы сами понимаете: с голодным брюхом не много навоюешь. Значит, поддерживайте Красную Армию, поддерживайте свое рабоче-крестьянское государство против международных разбойников-капиталистов, против панской Польши!..

— Поддержать, Якуня-Ваня! — раздался в задних рядах тоненький голос Сени Семиколенного.

И почти тотчас же кто-то из середины толпы злобно ответил:

— Из чужих-то закромов…

— Товарищи! — продолжал Капустин. — Все-таки голодными вы не ложитесь спать. А в городах люди получают четверть фунта на брата и никакого приварка…

И опять раздался тот же злобный голос.

— А ты наши куски считал?

— Последнее отдать! — яростно крикнул Афоня.

— Я не о всех говорю, — заканчивал речь Капустин, обтирая рукавом пиджака пот со лба. — Я говорю о тех, у кого хлеб имеется. Я прошу вас, товарищи, выйти сюда и высказаться.

Капустин умолк. Председательствующий Панфил обратился к собранию:

— Кто будет высказываться, выходите сюда.

Но никто в толпе не тронулся с места.

Панфил еще раз повторил приглашение.

Тут из-за спины председателя вынырнул секретарь ревкома Колчин, оглядел собравшихся и как-то многозначительно крикнул:

— Ну, что же, товарищи! Высказывайтесь… кто как умеет!

И снова спрятался за спину Панфила.

Мужики молчали.

— Тогда я буду голосовать, — сказал Панфил.

— Голосуй! — закричали коммунисты. — Голосуй!

— Кто за выполнение разверстки? — спросил Панфил. — Поднимите руки.

Подняли руки все коммунисты и двое беспартийных партизан.

— Кто против разверстки?

Не поднялось ни одной руки.

— Значит, можно считать — единогласно приняли, товарищи?

Мужики молчали.

— Объявляю собрание закрытым.

Попыхивая трубками, сморкаясь и покашливая, расходились мужики от мельницы к деревне. Шли кучками и в одиночку. Но молчали и друг на друга не глядели. Кержаки расходились тоже молча.

Сзади всех шли, сгрудившись, коммунисты.

Капустин спрашивал их:

— Как думаете, товарищи, будут мужики сдавать хлеб по разверстке?

Панфил затянулся из трубки и хмуро ответил:

— Как бы совсем не отказались…

— Не отдадут хлеб, Якуня-Ваня! — воскликнул Сеня.

— Не отдадут! — подтвердил Афоня. — По рожам видно…

— Что ж делать? — озабоченно проговорил Капустин.

Коммунисты и сами не знали, что делать.

Тяжело шлепали броднями по пыли. Курили. Молчали и думали.

Подходя к улице, Маркел сказал:

— Погодите ужо… надумал я… Что-нибудь сделаем.

Глава 11

У Панфила долго сидели и совещались: сам Панфил, Капустин, Маркел и Павлушка. Обсуждали порядок предстоящего собрания ячейки совместно с беспартийными партизанами.

А вечером почти все партизаны собрались в Маркеловой кузне.

Председательствовал Маркел.

Опять говорили о разверстке.

Мужики слушали оратора, опасливо поглядывая ни главаря большевиков, думали о своем и дружно отмалчивались.

А Маркел понукал:

— Ну… что же будем делать?.. Давайте высказывайте, товарищи. Ну?

Мужики молчали.

Маркел настаивал:

— Что молчите? Надо высказывать… От молчка дело не пойдет…

Мужики усиленно тянули из трубок, пыхтели и никто не решался взять слово.

Маркел еще раз обратился к ним:

— Ну?

Наконец взял слово Яков Арбузов.

— Что тут высказывать, когда хлеб-то не у нас… — нехотя заговорил он. — У нас много ли возьмешь? Весь хлеб у кулаков… у Валежникова, у Гукова, у Клешнина, у других… Конечно, немного есть и у середняков… скажем, у Емели Солонца, у меня…

Яков взглянул на сына Емели — Никишку и конфузливо усмехнулся:

— Хм… Вот тут-то и закорючка!.. Я свое отдам. А Никишка Солонец большевик… коммунист… небось у отца-то не возьмет… Вот оно и выходит… м-да… конечно…

Он запутался в своих мыслях, крякнул и умолк.

Ему на выручку поспешил Сеня Семиколенный.

— А я вот так располагаю, братаны, — решительно начал он. — Раз ты партийный и к большевизму прилежание имеешь, значит, должен ты первый пример показать своему рабоче-крестьянскому государству…

Сеня повернулся к Капустину:

— Правильно я говорю?

— Правильно, товарищ, — ответил рабочий.

— А раз правильно, — продолжал Сеня, размахивая костлявыми руками, — значит, теперь мы посмотрим: какая такая есть наша партийная дисциплина…

— А ежели у меня двое ребят да жена, да старуха мать… — перебил его Иван Гамыра. — Что же им после этого… с голоду помирать?

Сеня спрыгнул с колеса, на котором сидел, и петушиным голосом воскликнул:

— А то как же, Якуня-Ваня! Надо же нам в большевизме понятие иметь: что выше — маменька или рабоче-крестьянское государство? Ну-ка, скажи, Якуня-Ваня! А? Скажи: что выше?

Гамыра зло посмотрел на него и сказал дрожащим голосом, думая о своем:

— Значит, она мне не родительница?.. А ребят как? Тоже побоку? В могилу? Это что же — щенята?!

Сеня на минуту опешил перед такими доводами. Потом, махая руками, опять обрушился на Гамыру:

— А ты что думал, Якуня-Ваня! В партию-то в гости пришел? Ежели весь буржуазный мир против нас… значит, нечего и детей жалеть… Все выставляй на кон!

Он ударил кулаком по воздуху и сочно выругался:

— Вот, Якуня-Ваня! Я двух ребят схоронил… Осокин трех ребят… Афоня своего подпаска похоронил… А ты кто такой? Чем твои дети лучше моих? Чем? За что боремся?! — продолжал он кричать.

Махал длинными руками, качался на подгибающихся коленях и, потрясая контуженной головой, метал злые взгляды на всех партизан.

Партизаны конфузливо отводили и прятали глаза, боясь встретиться с горящим взглядом Сени; дымили трубками и сплевывали в угольную пыль.

Павлушка Ширяев не вытерпел, крикнул:

— Правильно Сеня говорит! Надо сначала нам всем сдать… За нами и середняки повезут хлеб. А к кулакам с винтовками пойдем!..

Поднялся на ноги и заговорил степенный бородач из средних мужиков — Осокин:

— Я тоже так располагаю, братаны… Надо нам последнее отдать… и пример показать. Тогда легче будет и от богатого требовать… А не дадим — может, всем в гроб придется…

И как-то сразу после этого почувствовали партизаны, что дело это ясное, что другого выхода нет.