Даже Гамыра хлопнул себя по колену и решительно сказал:

— Верно, товарищи!.. Некуда нам податься… Выручать надо Советскую власть!

Маркел повернулся к Павлушке, сидевшему с карандашом и с листочком бумаги около наковальни.

— Пиши, Павел. Ячейка постановила: все партизаны должны выполнить разверстку первыми. Оставить на семью по две-три меры, глядя по едокам.

Повернулся к партизанам:

— Все согласны, которые большевики? Кто не согласен, подымайте руку.

Из коммунистов никто не поднял руки.

— А вы, беспартийные… партизаны, согласны?

— Согласны! — ответили партизаны, поднимая руки. — Согласны!

Коммунисты тоже подняли руки и дружно сказали:

— Все согласны!

Глава 12

Рано утром Афоня полез в чулан, где стоял пятерик ржи, полученный за службу в Совете, отсыпал в порожний мешок пуда два, а остальное зерно взвалил на загорбок и заковылял из сеней в ограду.

Олена в подоткнутой юбчонке, сшитой из старых мешков, выскочила на двор, ахнула и кинулась к Афоне, преграждая ему дорогу:

— Куда? Куда понес, холера хромая? Опять за старое взялся, пьяница?!

Афоня остановился и буркнул из-под мешка:

— Не за старое… в разверстку несу.

— А сами? Голодом будем подыхать?

— Не умрем…

Олена изо всех сил уперлась руками в мешок, сталкивая его со спины Афони.

Афоня качнулся.

Мешок шлепнулся на землю.

Но не успела Олена рот разинуть для ругани, как тяжелый удар кулаком по косице повалил ее рядом с мешком.

— Ка-ра-ул! — завыла Олена.

Черный, кудлатый Афоня наклонился к ней и остервенело процедил:

— Только полезь… убью!

Олена с ревом кинулась в избу. Афоня взвалил мешок на плечи и заковылял на улицу.

…У Ширяевых до нового хлеба оставалось зерна пудов двадцать пять. Павел требовал в разверстку отдать двадцать пудов. Марья ругалась и не хотела даже пуда отдать. Демьян предлагал сдать пять пудов. Бабка Настасья поддержала Павла. А дед Степан сначала молчал.

Часа два спорили. Марья проклинала и коммунистов, и Советскую власть. Деду не нравилась ругань снохи. Всегда помнил, что Советская власть вернула ему права. Потому и он встал на сторону внучонка. После жаркой перебранки со снохой он сказал повелительно, как хозяин дома:

— Запрягай, Павлушка, коня!..

— Кто здесь хозяин — я или Марья?! — крикнул он и стал собирать с печи порожние мешки.

Демьян заворчал:

— Надо бы, тятенька, миром… уж как-нибудь бы… К чему такой грех?

Дед Степан спрыгнул с печи с ворохом пустых мешков и строго сказал:

— Демьян! Не помер я еще… Ужо помру… хозяйничай тогда… не помешаю… А теперь не мешай. Я хозяин дома!

Когда Павлушка вывозил зерно на телеге, Марья стояла около сеней и захлебываясь слезами, кричала на всю деревню:

— Гра-би-те-ли-и-и! Убив-цы-ы!.. Мошен-ни-ки-и!..

Тяжело было Павлушке слышать этот истошный вой матери. Настегивал он буланого мерина, стараясь поскорее уехать. Но вслед ему еще долго неслось:

— Варна-а-ак!.. Граби-итель!.. Про-кля-ну-у-у!..

…Около кузницы Маркела тоже бабий вой слышался.

Маркел, оставив на прокорм одну меру ржи, погрузил на телегу десять пудов зерна и выезжал уже из ворот, но долговязая Акуля бежала за телегой и, вырывая из его рук вожжи, визжала:

— Не дам!.. Не пущу-у-у!..

Маркел отмахивался от нее, стегал ее концом вожжи по рукам:

— Отстань, стерва!.. Под колесо попадешь!..

Но Акуля цеплялась за его руки, за вожжи и, не обращая внимания на удары, кричала:

— Не да-ам!.. Куда я с пятерыми-то? — И выла. — Со-ба-ка ко-со-ры-лая-а-а!..

Так с ревом и с руганью бежала она до Панфилова двора.

Тут ее окружили мужики. Стали наперебой уговаривать:

— Будет, Акуля… Нельзя же так беситься.

— Заработает Маркел…

— Поддержим… не реви…

А она сорвала с себя платок, швырнула в пыль и принялась рвать волосы на своей голове, причитая:

— Да куда же я теперь де-е-ну-ся-а-а!.. Да детушки мои горемышные-е-е-е…

Выскочившие из дворов бабы, тоже заплаканные, взяли растрепанную Акулю под руки и повели домой.

Подвода Маркела скрылась в Панфиловой ограде.

…Крики и ругань в этот день летели по улице из многих дворов.

Даже у Сени Семиколенного произошла схватка с Маланьей. Сеня хотел сдать все под метелку с тем, чтобы обменять полученную от Совета корову на хлеб. Маланья не соглашалась. Сеня шумел:

— За что же ты боролась?! За что партизанила, а?

— За Советскую власть! — отвечала Маланья.

— А ежели теперь Советская власть с голоду гибнет?

— Не погибнет… А пятериком ее не спасешь.

— Нет, спасу! Я пятерик… да другой, да третий по пятерику… сколько пятериков-то выйдет? А? Ну-ка, посчитай! Спасу или не спасу?

— Не спасешь…

— Спасу! Стерва! Сказано тебе, стерва?! — задыхался Сеня от злости.

— Ну и сказывай! — так же зло отвечала Маланья. — Последний мешок не дам я тебе.

Сеня топал ногами, надсажался:

— Замолчи!.. Враз расшибу, Якуня-Ваня!

Маланья твердо отбивалась:

— Руки коротки… Не старое время!

— А-а, коротки! — завыл Сеня и кинулся под порог за винтовкой. — Я те-бе по-ка-жу-у…

Маланья прыгнула в куть и схватила из угла свою винтовку.

Повернулись лицом друг к другу и, не трогаясь с места, защелкали затворами.

Оба сухопарые и белобрысые, один большой и тонкий, другая маленькая, стояли они друг против друга с винтовками, смотрели друг на друга злыми горящими глазами и тяжело переводили дыхание. У Сени даже голова и козлиная бороденка перестали трястись.

Наконец Маланья плюнула:

— Тьфу!.. Трясогуз! Бери… черт тебя, дурака, дери…

Повернулась. Дернула затвор, выбрасывая патрон.

Шагнула в куть и, сердито стукнув прикладом о пол, поставила винтовку в угол.

Сеня повесил свою винтовку на гвоздь и пошел выгребать из сусека зерно. Выходя из избы, он остановился в дверях, погрозил Маланье кулаком и, тряся контуженной головой, еще раз сказал:

— Я те-бе по-ка-жу!..

…После того как партизаны, сдавшие разверстку, обошли почти всю деревню и еще раз поговорили с мужиками, два дня возили мужики зерно в Панфилову ограду и ссыпали мерами на полога, разостланные под навесами. Дома ругались с бабами, а в Панфиловой ограде смеялись:

— Что, дядя Иван… сгребли и у тебя мер двадцать?

Сплошь заросший темными волосами Иван Хряков, также смеясь и поглядывая на партизан, принимавших зерно, отвечал:

— Что с ними поделаешь?.. Они-то ведь последнее отдали. Неуж нам отставать? Все ж таки… средне живу…

— Знамо дело… от двадцати мер не обеднеешь…

— Вестимо…

А Павел Ширяев суетливо бегал меж возов и весела покрикивал:

— Не мешкайте, товарищи! Не мешкайте! После поговорите… Станови, Хряков, коня в очередь… Станови!

Одна за другой подъезжали подводы к Панфиловой ограде. Под навесами росли три вороха желтой ржи и один большой белый ворох овса. Но среди подвод не видно было лошадей богатых мужиков.

Только к концу второго дня подъехал с двумя возами Валежников. На одном сам сидел, на другом работник.

Андрейка Рябцов, встречавший подводы около ворот, взглянул на возы, взял коня Валежникова под уздцы и крикнул:

— Стой, Филипп Кузьмич! Сколько привез?

— Тридцать мер, — ответил Валежников.

— А сколько на тебя положено?

Валежников высморкался и, запинаясь, ответил:

— Мало ли что положено… Сколько есть, столько и везу. Принимай, не то…

— Я спрашиваю: сколько на тебя положено? — гремел Андрейка.

— Сто мер, — нехотя проговорил Валежников.

Андрейка дернул коня в сторону и крикнул:

— Заворачивай обратно! Пока все не привезешь, не примем. Такой приказ ревкома.

— А где ревком-то? — растерянно спросил Валежников. — Поговорить бы мне с ним…

— Нечего говорить… Заворачивай!

Постоял немного с возами Валежников, покряхтел и, оправившись, сказал Андрейке уже сердито: