— Свалю, нето, обратно в свои сусеки… Лешак вас дери… Некогда мне с вами валандаться…

Дернул коня и круто стал заворачивать обратно домой.

Андрейка крикнул ему вслед:

— Саботаж будешь делать… вдвое обложим! Вези без греха.

Но Валежников так и не сдал хлеб в этот день.

А на другой день рано утром в ограду Валежникова ввалилась ватага вооруженных партизан, человек двадцать, во главе с Андрейкой Рябцовым. Без спроса вошли в дом.

Андрейка сразу к делу приступил:

— Ну-ка, Филипп Кузьмич… веди нас в амбары.

— Зачем? — с трудом выговорил побелевший Валежников.

— Сусеки твои осматривать станем.

— Да ведь я ничего… — забормотал Валежников, — я ведь хотел с ревкомом, с Панфилом Герасимычем поговорить… до нового чтобы…

— Ладно! — загремел Андрейка. — Как я начальник милиции… имею полное распоряжение свыше! Иди!.. Показывай…

Он повернулся к сыну Валежникова:

— Ванюха! Бери ключи от амбара… помогай отцу… живо!.. А то в холодной насидитесь… оба…

Ванятка метнул на него злобный взгляд, пошел в куть и снял с гвоздя ключи.

Партизаны гурьбой вошли в ограду, к бревенчатым амбарам.

Осмотрели сусеки с хлебом. На глаз считали количество мер.

Выходя из амбара, Андрейка сказал Валежникову:

— Полтораста пудов сдашь, Филипп Кузьмич. Такой приказ ревкома. Да не мешкай… а то еще набавим!

Валежников только крякнул. Помолчав, спросил:

— А позвольте узнать, товарищи, сколько же положено на Гуковых?

— На Гуковых как было сто, так и останется, — ответил Андрейка.

Вся кровь бросилась в лицо Валежникова, и он заговорил с возмущением:

— Как же это, товарищи? С меня полторы, а с Гуковых сто… Гуковы-то вдвое против меня сеют…

Андрейка засмеялся:

— Мы уже осмотрели сусеки у Гуковых. Нас не проведешь! В гуковских сусеках вдвое меньше, чем у тебя, Филипп Кузьмич.

— А у Волчьего зимовья сколько? Этого вы не считали? — спросил Валежников, прищуриваясь.

— У Волчьего зимовья? — удивился Андрейка. — Где это?

— Что, не знаешь, где Волчье зимовье? — спросил его Валежников. И добавил: — Кабы сходили да порылись в ямах, не стали бы равнять меня с Гуковыми.

Андрейка закусил губу. Нахмурился, соображая, и решительно сказал Валежникову:

— Ну ладно, Филипп Кузьмич… Ты свое выполняй… О других нечего заботиться.

— Обидно, товарищи…

— Полтораста пудов чтобы сегодня было в ограде ревкома! — приказал Андрейка, направляясь к воротам.

Провожая за ворота партизан, Валежников говорил:

— Я не против, товарищи… Привезем… Только неладно у вас свален хлеб: дожди пойдут — погибнет…

— Ладно, не твоя забота, — смеялся Андрейка. — Справимся…

Хлеба, зарытого Гуковым в ямах близ Волчьего зимовья, нашли партизаны больше двухсот мер.

В наказание за сокрытие обложили Гукова на двести пудов и приказали ему очистить амбары для ссыпки казенного хлеба.

Старик Гуков долго упрашивал Панфила о скидке. Но не добился толку. Указал, где зарыт хлеб у Клешнина.

Всю неделю ездили партизаны по оврагам и падям. Открывали и выгребали зарытый в землю хлеб. Заставляли хозяев свозить его в разверстку и ссыпать в порожние амбары. К концу недели набрали полторы тысячи мер.

Секретарь ревкома Колчин приходил в эти дни усталый, измученный.

Похлебывая горячие щи из чашки, он говорил хозяйке:

— Поверьте совести, Арина Лукинишна… Ничего не жалко для родной нам всем Советской власти. Не жалко ни хлеба, ни сил своих… Но… если бы знал народ, что делают большевики…

Арина Лукинишна настораживалась и повертывала к Колчину круглое, красное лицо с вопросительно устремленными на него белесыми поросячьими глазами.

А Колчин полушепотом говорил:

— Знаете, куда хлеб отправляют?.. Для кого мужиков-то грабят? — И, не ожидая ответа Арины Лукинишны, сам отвечал:

— Немцам отправляют… за границу! Врут они, что все это на Красную Армию. Сами посудите, Арина Лукинишна, сколько соберут со всей-то России! Разве все это может поесть Красная Армия? Вот и гонют наш русский хлеб… туда, за границу…

— Неужто правда? — восклицала Арина Лукинишна, шлепая себя руками по ляжкам.

— Поверьте совести, Арина Лукинишна… уж это так…

Арина Лукинишна бегала по знакомым и пересказывала бабам все, о чем говорил Колчин.

Бабка Настасья не вмешивалась в борьбу, закипевшую на деревне вокруг хлеба. Понимала, что многие бабы озлобились против нее. Молча поглядывала на бегавших и кричавших по деревне мужиков и парней, отбирающих у богатеев хлеб. Радовалась твердости Павлушки, который вместе с городским рабочим на заре возвращался с работы и с первыми лучами солнца поднимался на ноги. И по-прежнему горюнилась из-за Параськи. Видела, что не плохая девка Параська, не пошла по скользкой дорожке; от зари до зари работала на богачей из-за куска хлеба. Видела бабка Настасья, что сочувствует Параська партизанам в деревенской борьбе. Вот такую и надо бы в жены Павлушке.

А у Параськи в эти дни ледолом в душе бушевал. Когда уехал Павлушка в коммуну, не простившись с ней, казалось Параське, что кончились все ее мечты и смутные надежды. Поревела тогда в хлеву. Потом сама себе сказала; «Надо вырвать Павлушку из груди вместе с сердцем, с кровью». Стала работать на чужих людей, помогать матери, изредка даже песни с девками запевала. Думала, что все покончено с любовью к Павлушке. Но лишь только прискакал Павлушка в деревню, как подхватил ее и понес неведомо куда прежний любовный вихрь. Сгорая от этого вихря, готова была Параська при всем народе броситься на шею Павлушке и целовать его румяное лицо, вокруг которого курчавился шелковый пушок, его голубые и ясные глаза, его кудри. Но велика была и гордость Параськина, порожденная невыплаканным бабьим горем да отцовской бедностью. Не хотела Параська первая подходить и заговаривать с Павлушкой.

Когда партизаны стали выгребать хлеб у богачей, Клешнины отказали в работе Параське. Не приняли ее на работу и Гуковы. А зобастая Оводиха встретила ее чуть не с кулаками.

— Уходи, паскуда гулящая! — зашипела она, наступая на Параську. — Отец-то ограбил всю деревню! Уходи, стерва… потаскуха… Уходи!

После этого Параська сама готова была кинуться на помощь партизанам. Но не знала, как приступиться к делу. Страх да какой-то непонятный стыд удерживали. Пробовала заговаривать со своей сестрой Секлешей — женой Андрейки Рябцова — и с девками из бедных семей:

— Что это, девки… Не помогаем мы партизанам-то? Помогать бы надо, поди, и нам… бабам и девкам…

Секлеша смеялась:

— Куда уж мне… с брюхом-то…

Смеялись и девки:

— Ты что, Параська, сама в партизаны хочешь?

— Удумала тоже!

— Ха-ха-ха!..

Конфузливо умолкала Параська.

С завистью поглядывала на вооруженных деревенских парней, метавшихся на лошадях по деревне во главе с Павлушкой Ширяевым.

А Павлушка об одном в эти дни думал: как бы весь запрятанный богатеями хлеб открыть да побольше хлеба в город отправить. Вместе с рабочим Капустиным да с Андрейкой Рябцовым сколотил он из партизан да из молодых дружков вооруженный отряд, с которым неделю рыскал по оврагам и падям, выгребая из ям запрятанный хлеб. В деревне при встречах с Параськой чувствовал ожог в голове и в груди. Но не мог еще преодолеть ложного стыда, навеянного насмешками дружков: не мог первый подойти на людях и заговорить с Параськой. Все думал поймать ее наедине и тогда сказать все, что думал и переживал, да так опять до конца сбора продразверстки и не повстречался наедине с Параськой. Опять, не простившись, уехал из деревни.

На пятидесяти подводах повезли мужики в город хлеб, собранный по разверстке.

У передней подводы прикрепили к дуге красный флаг.

На конце деревни, близ Маркеловой кузницы, собралась толпа партизан.

Помахивая шапками и картузами, они провожали уходящий за поскотину обоз криками:

— Счастливо, братаны!

— Поклон городским рабочим!

— Да здравствуют Советы! Ура-а-а!..