— Нашлепали старикам фронтовики!
— Хлобыстнули старичков, Якуня-Ваня!
— А куда же теперь комитет-то?
— А я ж тебе говорил, сукину сыну… а? Говорил?
— Правильно, Егор Лукич: сивому мерину под хвост старый-то комитет.
— Не подкачали белокудринцы!
— Пра-виль-но-о-о!..
А богатеи, выходя с собрания, многозначительно переглядывались и так же многозначительно роняли слова:
— Ладно, посмотрим…
— Поговорим ужо в другой раз…
Окруженный избранными депутатами и фронтовиками, Фома взял из угла винтовку, перекинул ее за плечо и еще раз торжественно крикнул, покрывая галдеж толпы:
— Для организации полной Советской власти… прошу выбранных депутатов… зайти ко мне…
Глава 30
Суматошный был этот год в урмане. События мелькали перед глазами белокудринцев, словно картины во сне. Не успевали мужики к одним порядкам приглядеться, как в деревне новая диковина объявилась.
Сразу после выборов Совета Фома приколотил к углу своей покосившейся избы красный флаг и широкую сосновую доску, на которой Панфил нарисовал:
«Белокудринский Совет рабочих и крестьянских депутатов».
Тогда же депутаты назначили Фому председателем совдепа, кузнеца Маркела — заместителем, Панфила — секретарем, Афоню-пастуха — сторожем.
Почти каждую неделю собирал Фома депутатов в свою избу на заседание и от имени совдепа объявлял приказы по деревне.
Первым делом совдеп приказал мужикам по всем общественным делам обращаться за разъяснением к председателю или секретарю совдепа и без разрешения совдепа никаких общественных дел не чинить.
Ходили депутаты по дворам и лично объявляли приказы совдепа домохозяевам.
Мужики спрашивали:
— Какие же общественные дела не дозволяются?
Депутаты разъясняли:
— Скажем, лес рубить на дрова или на постройку… без разрешения… Нельзя самовольничать…
— Зачем же спрашивать разрешения… Ежели его, лесу-то, урман непроемный… в тыщу лет не прорубишь?!
— Нельзя, товарищи, — урезонивали мужиков депутаты. — Закон порядка требует… Не царское время… своя власть — мужицкая! Соблюдать надо…
— А ежели корчевать под пахоту?
— Ну, и корчуй… мы ведь не воспрещаем… Руби сколько хочешь… только спросить надо у совдепа.
Потом объявлено было по всей деревне, что, согласно декрету, дедушке Степану Ивановичу Ширяеву совдеп возвращает все права, отнятые сначала царем, а потом уполномоченным буржуйского городского комитета.
Опять ходили депутаты по дворам и объявляли:
— Совдеп возвращает все права дедушке Степану… по гроб жизни… и чтоб не было никакого сомнения у мужиков насчет декрета…
— А какой такой декрет есть? — допытывались мужики.
— А вот тот самый декрет и есть, — разъясняли депутаты, — который в бумажке Фомы Ефимыча прописан… В той бумажке, что от городского совдепа выдана ему…
Перед масленой приехал в Белокудрино из волости поп — ругу собирать.
После короткого заседания депутаты разбрелись по деревне и объявили строгий приказ:
— Ничего попу не давать… потому что Советская власть от себя отделяет церковь и всех попов…
Так ни с чем и уехал поп.
А перед пасхой по просьбе депутата Андрейки Рябцова совдеп объявил приказ о том, что отцу Андрейки старику Рябцову запрещается ханжу гнать, а самогонный аппарат его отбирается.
До весеннего половодья Фома съездил в волость. По деревне опять тревожные слухи пошли:
— Новый приказ Фома привез…
— Сказывают, новая власть подати будет брать.
Но Фома не говорил об этом ни слова.
Никакого приказа совдеп не объявлял.
А когда подошли весенние посевы, Афоня обегал все богатые дома и от имени совдепа приказал хозяевам этих домов явиться на заседание совдепа.
Пришли в тесную избу Фомы старик Гуков, бывший староста Валежников, скупщики пушнины Клешнин и Максунов, богатые посевщики и скотоводы — Оводов, Ермилов, Гусев, Бухалов и Хомутов.
Пригласил их Фома садиться на скамейки, сам встал за столом и, в присутствии всех депутатов, торжественно объявил:
— Вот, граждане… был я ныне в волости… и после этого я вам должен объявить… Как теперь идет по всей нашей республике поравнение… Значит, и мы должны оказать помощь нашей бедноте. Сами понимаете, какой хлеб у бедняков?.. Скажем, у Афони!.. А работает он теперь за двоих: с парнишкой со своим скот пасет и в совдепе работает. Или Сеню Семиколенного взять: тоже давно без хлеба и без семян сидит. А раз теперь общее равенство… значит, все должны быть с хлебом и с семенами… Для этого завтра должны вы сдать совдепу по десять пудов зерна каждый. Хлеб сдать такой, чтобы на помол можно было… и чтобы на семена годен был…
Умолк Фома и сел за стол. Молчали депутаты. Молчали и богатеи.
Валежников тихо покашлял в ладонь и наконец спросил:
— Это что же, Фома Ефимыч… приказ от высшей власти… или наш совдеп постановляет?
Корявое лицо Фомы стало суровым. Он потеребил пальцами небольшую черную бородку и резко ответил:
— Пора бы тебе, Филипп Кузьмич, понимать. Сказано: вся власть на местах! Из центра декрет… вот!..
Значит, выкладывай зерно на кон… и все! А ежели с вашей стороны будет саботаж… то будет с вами поступлено по всей твердости линии Советской власти…
Опять наступило долгое и тягостное молчание.
Потом Фома объявил:
— Ну… собрание окончено!.. Можете идти… А хлеб чтобы завтра был в общем амбаре, откуда будет производиться раздача его бедноте… Все, идите!
Посмотрели богатеи на винтовку Фомы, на бомбу, висевшую у него на ремне, молча переглянулись. Старик Гуков с елейной ухмылочкой сказал:
— Надо бы без строгостей, Фома Ефимыч… Свои люди… не обеднеем…
— Значит, идите… и выполняйте приказ! — все так же строго сказал Фома.
Поднялись богатеи, покрякали. И молча пошли из избы. Поворчали богатые мужики, а приказ совдепа выполнили — по десять пудов зерна в общий амбар ссыпали. Зато бабы их шумели. Больше всех бегала по деревне и ругалась жена Валежникова — толстая и краснощекая Арина Лукинишна.
Сам Валежников уговаривал ее:
— Не шуми ты, ради Христа!.. С бомбами люди… а ты шумишь. Не обеднеем… Может, все вскорости обойдется… Может, опять на старое перейдем… А ты шумишь…
Но Арина Лукинишна не унималась. На улице и на речке выкрикивала:
— Шаромыжники!.. Грабители!.. Мошенники!..
Бабка Настасья не отставала от старостихи — тоже бегала по деревне и свое бабам твердила:
— Ну, бабыньки… чевой-то будет!.. Ладно гоношат мужики новую власть… Гляди: может, и бабам какое-нибудь улучшение выйдет… из города-то! Чует мое сердце… чует!
Бабы качали головами:
— Неугомонная ты, Настасья Петровна… когда угомонишься?
У бабки Настасьи глаза по-молодому загорались:
— А вот ужо дождусь… тогда и угомонюсь!
— Чего ждешь-то?
Бабка Настасья и сама не знала, чего ждет. Но отвечала твердо:
— Чего-нибудь дождусь… Беспременно, бабыньки, дождусь! Ужо помяните мое слово…
Бабы смеялись.
Кержаки два раза вечерами собирались втихомолку к мельнику Авдею Максимычу. Просили его порыться в старых книгах и поискать там объяснения тому, что творится крутом. Лысый мельник отыскивал нужные места в библии, читал их, а потом объяснял:
— С какой стороны ни подходи, братцы, а по всем видимостям выходит так, что пришел конец власти антихристовой!.. Наступает пресветлое тысячелетнее царство…
У старика Гукова от злобы седая борода тряслась, маленькие, глубоко сидящие черные глаза горели и петушиный голосок дрожал:
— Зачем же грабеж-то, Авдей Максимыч! Где правда-то христова? Законы-то древнеапостольские зачем порушены?
С лукавой улыбочкой мельник отвечал:
— А кто же одобряет? Никто!.. И господь-батюшка, который сойдет с пресветлых небес, тоже спросит: «Пошто обижали? Пошто не блюли заповедей моих?..»
Старик Гуков злобно плевался:
— Тьфу… Анафемы!.. Тьфу, тьфу!..
Потом покаянно крестился и ворчал: