Начав мерзнуть, он сворачивался в своей норе клубком, голову зажимал передними лапами и засыпал. Он спал в зимние бури, проспав и снег и лед, мирно спал, когда земля звенела от мороза, а жир на его боках и на животе убывал. Но выпадали порой и мягкие дни, с солнечным светом, и барсук в своей глубокой подземной норе это чуял. Он просыпался, несколько раз чихал и по коридору медленно выбирался на свет Божий, осторожно пробуя воздух — чистый ли. Затем он спускался к озеру, долго пил воду и справлял нужду, тщательно закапывая помет, чтобы он не выдал его присутствия.

Потом он опять поднимался к своей норе, недолго нежился на солнышке и начисто вылизывал свою шкуру. Наконец, он вновь забирался в нору, съедал несколько морковок и буковых орешков и опять погружался в зимнюю спячку.

И такую жизнь он вел, пока не потеплело; едва только зазеленела трава и проклюнулись почки на деревьях, как стол его опять стал разнообразнее и богаче, а это было ему необходимо: за зимнюю спячку он потерял весь свой жир, стал худым как щепка, и о красивом округлом брюшке даже и речи больше не было. Ни одна барсучиха не стала бы глядеть на такого благосклонно, вдобавок и шкура за зиму утратила всякий блеск.

Фридолин жил теперь так же, как в прошлом году с мамой Фридезинхен, только спал он теперь один, один загорал, один охотился, и это ему гораздо больше нравилось. Теперь он всегда был спокоен, что лучшее, самое мягкое место в норе и все вкусности принадлежат, само собой разумеется, только ему одному. При такой жизни он скоро вновь округлился, и шкура опять обрела блеск.

Наставления матушки Фридезинхен он, конечно же, давно позабыл, но по натуре он и так был очень осторожен. Хотя вообще-то для барсука он был довольно смел, потому что любил вкусно поесть, и частенько теперь наведывался в огород, где однажды его так напугала Аста. Хозяйка огорода видела, что у нее пропадает молодая морковка и горох, но не знала, кто в этом виноват. Про барсука никто и не подумал, хотя многие звери попадали под подозрение, но дело в том, что барсука в имении Хуллербуш никто никогда не видел.

Во время своих ночных вылазок за провизией Фридолин как-то встретил свою маму Фридезинхен. Он как раз обнюхивал трухлявый ствол дерева на предмет жуков и личинок, как вдруг мимо прошествовала мама, так близко, что почти задела его. Но сын только на мгновение поднял голову от своей превосходной трапезы и сразу же вновь ткнулся рыльцем в трухлявую деревяшку и с наслаждением зачавкал. Но и мать прошла мимо без звука, они даже не пожелали друг другу «ни пуха, ни пера!». Но уж такие это животные: отделившись от матери, они становятся чужими, не узнают друг друга, и не приходят друг другу на выручку…

Фридолин еще много лет прожил бы такой уютно-угрюмой жизнью в своей норе на склоне холма над Цанзеном, если бы у лесничего Шефера из Мехова не сорвался с цепи его лис Изолейн. Этого лисенка совсем еще маленьким, молочным, лесничий вытащил из норы вместе с тремя его сестренками в большом Меховском лесу, после того как пристрелил их мать, нагло воровавшую кур в деревне. Сестричек лесничий тоже убил и только Изолейна принес в кармане домой, дочке Улле в подарок на день рождения.

Поначалу Изолейн жил в комнате Уллы, в ящике с сеном — тихая жизнь в полном довольстве. Улла кормила его молоком из бутылочки, и Изолейн хитро-зелеными глазками доверчиво смотрел на свою кормилицу и, если удавалось, хватал ее за пальцы. Но когда он немного подрос и начал грызть домашние туфли, одеяла, ножки столов и стульев и даже ковры, а главное, стал вонять — потому что все лисы ужасно воняют, — его сослали во двор, в пустую собачью конуру и посадили на цепь.

Эта перемена места весьма неблаготворно повлияла на становление его характера, он стал злым и кусачим, нападал на всякого, кто приближался к его будке; даже свою добрую кормилицу Уллу он однажды укусил за ногу. Люди, обнаружив злость, таящуюся в Изолейне, стали развлекаться, тыкая в него шваброй или палкой, и хохотали как сумасшедшие, когда Изолейн в слепой ярости хватал зубами палку, а они поднимали ее, и рыжий лисий хвост болтался высоко над землей.

Лесничий Шефер строгими увещеваниями и палкой пытался воспитывать Изолейна и улучшить его характер: он изменил лиса, но не в лучшую сторону. Правда, тот не проявлял более своей слепой ярости, но зато у него развился настоящий лисий характер, иными словами — он делался все хитрее и лукавее, и никто не мог доверять Изолейну, когда он нежно и сонно грелся на солнышке перед своей будкой.

Первым узнать об этом суждено было курам лесничего, всегда проявлявшим большой интерес к содержимому миски Изолейна. Одна за другой, прекрасные несушки исчезали, к величайшему прискорбию хозяйки, и самым необъяснимым образом. Но однажды, когда в будке Изолейна меняли солому, в ней нашли много куриных перьев — и приговор коварному убийце был вынесен. Завтра рано поутру, когда все женщины в доме будут спать, лесничий намеревался привести его в исполнение при помощи своего ружья.

Но вечером маленькая Улла с мисочкой подслащенного молока поспешила к приговоренному убийце. Она села рядом с ним на камень, поглядела, как он лакает молоко, и заговорила с ним:

— Изолейн, гадкий лисенок, как ты мог так жестоко поступить с мамиными курами? Разве я два раза в неделю не ездила на велосипеде в Фельдберг, к мяснику Годеншвегеру, и не покупала для тебя коровье вымя, легкие и рубец, чтобы у тебя было вдоволь мяса? Но ты, бывало, только обгрызешь, что тебе дадут, а сам, значит, на маминых кур зарился! Ты очень скверный, Изолейн!

И она ласково-печально потрепала его по загривку. Изолейн уже вылакал молоко, положил голову на колени Уллы и лукаво поглядел на свою кормилицу зелеными глазами.

— Изолейн, — снова начала Улла, — Изолейн, почему ты такой злой? Ведь тут, в лесничестве, все сперва отнеслись к тебе с любовью и добротой, а ты всегда отвечал на это всякими коварными уловками, да еще и кусался. Разве не так? Даже меня ты укусил за ногу, работницу Лизу — за руку, батрака Тео — за пятку, а на лучших сапогах отца так разорвал кожу на подъеме, что фельдбергский сапожник Штольт сказал — они теперь все равно будут пропускать воду. Ты, значит, только злом можешь платить за добро, да, Изолейн?

Лисенок, которому припоминали все его прегрешения, почти закрыл свои хитрые глаза и, прижав уши, нежно и ласково терся о колени своей кормилицы, так, словно ему расточали хвалы за его славные подвиги.

— Да, — продолжала Улла, а пальцы ее механически перебирали широкий ошейник из чепрачной кожи, к которому крепилась цепь. — Да, Изолейн, теперь ты можешь ластиться и притворяться добродетельным, но уже поздно. Там, в доме, сидит отец и чистит свое ружье, а завтра, как солнце встанет, он тебя пристрелит, и ты уж точно будешь тише воды, ниже травы. Ах, Изолейн, а я ведь тебя выкормила из бутылочки с резиновой соской.

Тут добросердечная Улла горько расплакалась, а Изолейн, перед самым носом которого разгуливала муха, поймал муху, и она попала ему в глотку. Лисенок поперхнулся, закашлялся, чихнул и при этом сильно махнул головой — ошейник, который Улла, играя, ослабила, свалился с него…

В мгновение ока Изолейн все сообразил и со свойственной ему неблагодарностью цапнул Уллу за пальцы. Девочка громко вскрикнула. Из дома выскочил лесничий Шефер, с недочищенным ружьем в руке… Он еще успел заметить в сумерках, как лис по садовой дорожке удирает в сторону леса…

— Ах ты, проклятый ворюга! — крикнул он, вскинул ружье и уже хотел нажать на спуск, как вдруг сообразил, что ружье-то незаряжено. А лис уже скрылся в лесу.

Несколько дней и ночей Изолейн провел в большом Меховском лесу. Огромным, диким и полным опасностей казался ему этот лес. Жуткий голод частенько терзал его, непривычного к вольной жизни, он утолял этот жгучий голод лишь какими-то жалкими корешками. Это он-то, так часто брезговавший коровьим выменем или легкими, которыми его кормила Улла. В кроличьих норках ему приходилось кое-как укрываться от дождя, а однажды, рыская в поисках пищи, он встретил другого лиса, но тот, вместо доброго совета и помощи, только презрительно обнюхал его и сказал: