Елена поглядела в окно. Тетушка Лина подметала двор. «Порядочная женщина эта Лина, только уж очень любит поболтать». А впрочем, это даже лучше, по крайней мере есть с кем словом перемолвиться. Ей самой, например, было бы стыдно расспрашивать о судьбе тетки госпожи Топырли. А тетушка Лина знает, видит и слышит все, что происходит во дворе у соседей. Только с Георге она не любит разговаривать.

— Не болтай, соседка! — обычно обрывает ее Георге.

Тетушка Лина рассердилась бы на Георге, да нельзя. Ведь ей приходится обращаться к ним то за мерой кукурузной муки, то за двумя-тремя яйцами, то еще за чем-нибудь.

Елена вдруг почувствовала усталость. Присела на краешек стула и перевела дыхание. В последнее время она быстро устает. Она уже теперь не та, что была когда-то. Годы уходят один за другим, и вот ты старуха, у которой дочь на выданье.

— Когда Марта выйдет замуж? — все время спрашивает ее тетушка Лина. Она готова в любую минуту разнести новость по всему кварталу.

Надо поговорить с Георге. Марте восемнадцать лет, упустит время и останется старой девой. «Сохрани господь!» — испугалась Елена. Она сгорела бы со стыда, хотя это и не ее родная дочь.

В соседней комнате послышались тяжелые шаги, на пороге появился Георге.

— Готов завтрак для Марты?

— Готов. А ты чего встал? Вчера ведь вернулся в двенадцатом часу…

— У меня было заседание, — насупился Георге.

«Опять заседание? — подумала она, но ничего не сказала. — Зачем Георге так рано поднялся? Ведь он работает во вторую смену, вполне мог бы поспать».

— Заботься лучше о молоке, а не о моем сне!

Елена поспешила к плите, подула на молоко. Георге сел на скамейку. В ночной рубашке, с всклокоченными волосами он выглядел еще старше. Она с нежностью посмотрела на его седую, когда-то черную как смоль голову. Георге вытащил пачку табака и свернул толстую самокрутку.

— Опять куришь натощак?

— Вот и хорошо.

Он глубоко затянулся. Ведь он был кочегаром: тридцать два года бросал уголь в четыре котла Вольмана.

— Не простудись, — предупредила Елена и бросила ему под ноги половичок.

Он потянулся и зевнул.

— Ладно! Иди-ка разбуди девочку, а то опоздает.

— Не бойся, не опоздает.

— Пусть лучше придет пораньше, осмотрит станок. Ведь станок, как человек, если о нем не заботиться, он выйдет из строя. Иди!

Елена вошла в комнату, потом вернулась довольная.

— Она уже встала. Трудолюбивая девушка. Ну что ж, ей есть на кого быть похожей.

— Да, есть, — подтвердил Георге.

Елена направилась к двери.

— Ты куда? — нахмурился Георге.

— За дровами.

— Подожди, я схожу! Принеси-ка мне штаны.

Когда Елена вернулась, Георге в кухне уже не было.

Он надел хорошие брюки, которые она ему вечером погладила.

«Ну что за человек!.. — подумала она. — Будет колоть дрова в хороших брюках. Ну да ладно, ничего, может и дома порвать брюки, а не только на прогулке».

Елена подошла к двери, чтобы сказать дочери, что молоко стынет.

— Смотри не опоздай, а то Георге рассердится на меня.

Марта вышла в кухню. В квадратном отверстии печи, весело потрескивая, пылали дрова.

Елена довольным взглядом окинула кухню. Она обтерла передником шкаф и сдула несколько воображаемых пылинок со спинки стула. Со двора послышался голос Георге, напевающего песню, известную только ему.

Он с силой ударял топором и при этом ухал.

— Все! — сказала Марта, вставая из-за стола.

Елена посмотрела на нее. Кто бы мог подумать, что из худенькой бесцветной девчушки вырастет такая красивая девушка!

— Осторожней садись в трамвай, — учила ее Елена, — Если очень много народу, подожди следующего. Никогда не надо спешить. Особенно теперь, когда они несутся, как сумасшедшие. Помню, как в сорок пятом отрезало ноги какому-то пенсионеру. А тетушка Лина рассказывала мне, что и ее несколько раз чуть-чуть не задавило. К счастью, ее быстро оттащили. А то, кто знает, что случилось бы с беднягой! Георге, тот говорит, что с таким добром, как тетушка Лина, ничего не станется! Ты же знаешь его, болтает что на ум взбредет.

— Знаю, знаю, — улыбнулась Марта. Поцеловав Елену, она выскочила из дома.

— Не беги! — крикнула ей вслед Елена. — Будь осторожна… — Потом печально добавила — Ну вот, и опять я одна!..

Георге вошел с большой корзиной дров. Он сбросил ее возле печки, сел за стол и развернул газету. Ему нравился шелест бумаги и запах свежей типографской краски. «Посмотрим, что новенького?» — подумал он, в то время как Елена клала на сковороду кусочек свиного сала.

Георге попытался читать, но буквы плясали у него перед глазами. «Он выглядит озабоченным и очень постаревшим», — сказала себе Елена. Спустя некоторое время он повернулся к ней.

— Жена, принеси-ка мне бумагу и чернила.

— Зачем они тебе? — с любопытством спросила Елена. — Хочешь Кришану написать? Не забудь спросить, как поживает его жена…

— Я не ему буду писать.

— А кому же?

— Много знать хочешь, — набросился на нее Георге. — Ты как тетушка Лина. Неси бумагу…

Елена быстро вернулась и принесла несколько листков бумаги и чернильницу. Положила все на стол.

Георге скрутил три самокрутки, чтоб были под рукой. Оставил пустое место для обращения, поэтому Елена, которая смотрела у него из-за плеча, так ничего и не узнала. И только когда ей надоело ждать и она отошла, он начал писать:

«Я знаю, что вы там очень заняты и что разобрать мой почерк нелегко. Я ведь больше привык орудовать лопатой в котельной, чем пером. Вообще-то не я должен был писать вам, а Герасим Никита, но он слишком Горд и слишком уверен в себе и своей правоте. И сразу же надо сказать вам, что Герасим прав. Я знаю его с детства. Его отец тоже работал на текстильной фабрике. Старик умер от чахотки, вы должны знать, что у нас люди легко умирают, если у них слабая грудь. В детстве Герасим был очень озорной. Но он вырос среди рабочих, и из него вышел честный человек. Я помню, они жили дом в дом со мной, то есть мы были соседями. Герасим только что вышел из тюрьмы — его посадили за то, что он носил еду забастовщикам, — и на улице появились листовки. Некоторые только догадывались, а я знал, кто это делает. Однажды вечером, кажется, это было опять же в сентябре, я возвращался с работы домой. На углу улицы Димитрия Кантемира стоял свободный извозчик, а вокруг несколько человек. Они были в мундирах. Они пропустили меня, а я притворился, что не вижу их и начал что-то насвистывать. На улице я встретил Герасима, промокшего до нитки. Мне едва удалось уговорить его вернуться до-. мой. В два часа ночи ко мне пришел полицейский и велел сейчас же идти к Герасиму. Я пошел. Его мать лежала в постели. А Герасим в одной рубашке стоял, прислонившись к стене. Полицейский комиссар Бузату, который и сейчас работает в полиции, орал на старуху: „Госпожа Герасим, заставь своего сына сказать правду. Где шапирограф?“

Мария, так звали мать Герасима, приподнялась на локте и стала просить Герасима: „Скажи им, дорогой, правду, господа не хотят нам зла“.

На эти слова Герасим спокойно ответил: „Я сказал вам правду, мама. Я не знаю, где он. И не знаю даже, что это такое“.

„Значит, господа полицейские могут быть спокойны, — сказала Мария. — Мой сын не знает, где то, что вы ищете. Герасим не умеет врать“.

Шапирограф был спрятан в ее постели, и на следующий дань его передали мне на несколько дней.

Потом Герасим забрал его у меня и больше я о нем ничего не знаю.

Герасим высокого роста, раньше он ходил с растрепанными волосами. Какой-то писатель из Бухареста писал о нем. Он очень возмужал и стал хорошим рабочим. Если вы не верите мне на слово, вы можете спросить Жилована, секретаря цеховой парторганизации, или любого рабочего с фабрики. Лучше всех его знал Хорват, но его, бедняги, больше нет, и Герасим думает, что его убили. За что его убили, мы сами не знаем, и вы тоже не можете знать этого, почему-то в наших газетах об этом ничего не писали. Хорват хотел дать работу еще и ночной смене, но об этом я напишу вам в другой раз.