Ее раздражало, что ей приходится ждать, и она хотела уже бросить трубку, как вдруг на другом конце провода раздался низкий, хриплый от табака голос Албу.

— Да, я слушаю… Кто? A-а, мадемуазель Клара! О, я очень рад. Прости, пожалуйста. Я как раз хотел повидать тебя… Сейчас переоденусь… Что, прямо в мундире?.. Через десять минут. Да, целую ручку…

Клара положила трубку и вдруг почувствовала, что ей стало легче, — она развеселилась. Якоб был самым подходящим мужчиной, чтобы заставить Вальтера ревновать. Она представила себе белое тонкое лицо начальника полиции, его мелкие, невыразительные черты и не удивилась, что не испытывает к нему никаких чувств. Клара даже не могла представить себе, о чем они будут говорить, но это ее не беспокоило. Напротив, так еще интересней. Она была довольна, что пригласила Албу. Клара закурила, но тут же погасила сигарету. Сейчас не стоило курить. Она позвонила Вальтеру.

— Меня будет спрашивать один господин. Проведи его в мою комнату.

— Слушаюсь, мадемуазель Вольман.

— После этого позаботься, чтобы меня не беспокоили. Возможно, этот господин останется у меня на всю ночь.

Вальтер вежливо поклонился и вышел. Его лицо ничего не выражало. И все же Клара была уверена, что сейчас Вальтер страдает. Эта уверенность доставляла ей удовольствие. Кларе хотелось последить за Вальтером, увидеть выражение его лица, когда он встретится с начальником полиции. Но ее ждало разочарование. Вальтер нисколько не удивился.

— Прошу вас, господин Албу. Налево.

Он помог ему снять шинель и открыл дверь.

Клара сидела в кресле у окна. Настольная лампа отбрасывала на ее лицо синие тени. Клара казалась белой, нежной и холодной мраморной статуей, созданной древнегреческим ваятелем.

— Я пришел, Клара. Ты звала меня?

Клара молчала. Не зная, что сказать, Албу добавил:

— Ты сегодня как будто еще красивее.

— А цветов ты не принес?

Албу почувствовал себя неловко. Он проглотил пилюлю, рассердившись на себя, что не подумал о цветах. Сказал тихо:

— Я пойду сейчас куплю. — Он не понял, почему Клара смеется, и продолжал: — Прости меня, я спешил, боялся опоздать. Обычно всегда прихожу с цветами. В следующий раз обязательно принесу. — И как бы в оправдание добавил — Ради тебя я отложил очень важное заседание. Прости, пожалуйста.

Клара снова рассмеялась, стали видны белые ровные зубы, А лбу совсем растерялся. Ему хотелось выругаться, чтобы остыть. Клара почувствовала себя чуть-чуть виноватой, как в детстве, когда преподаватель математики хвалил ее за уравнения, которые решал Вальтер. Она протянула руку. Албу сжал ее пальцы и перецеловал их все по очереди.

— Я не знал, что тебе так нравятся цветы. Я их реквизирую… Я хотел сказать, что куплю тебе целый цветочный магазин. Какие цветы ты любишь?

Клара снова рассмеялась. Албу тоже рассмеялся громко и уверенно, и Кларе вдруг стало страшно. Она уставилась на его выпуклый лоб, на котором блестели капельки пота. Хотела отвести взгляд, но не смогла. Ковер вишневого цвета, который висел на стене за спиной у Албу, как бы вылинял. Клара уже не различала на нем узора — листьев инжира, перевитых виноградной лозой. Картины тоже куда-то исчезли, Клара видела только капли пота, черные глаза, чувствовала пронизывающий взгляд Албу. Он попытался улыбнуться, потом расстегнул воротничок мундира.

— Здесь жарко.

— Ты женат, Якоб?

— Нет, ведь я еще молод… Успею, хочу пожить. Разве не так?

Клара кивнула. Внезапно она снова почувствовала себя легко. Вот удивится завтра Труда, когда она расскажет ей об уколе морфия и о приключении с этим коммунистом из полиции! Конечно, она не поверит. Впрочем, какое это имеет значение; важно только, что сегодняшний вечер не такой, как все. По крайней мере она не скучает. Если бы она пожелала, этот холодный, бесстрастный человек упал бы к ее ногам. А вообще-то, кто его знает? В этот момент ей хотелось, чтобы Албу был груб, чтобы он схватил ее на руки, стиснул, крикнул на нее. Но Албу чувствовал себя неловко, не знал, куда девать ноги. Он вытянул их, потом поджал, снова вытянул. Закурил, пепел упал на ковер, он нагнулся, чтобы подобрать его, но рассыпал снова. Рассердившись, он потушил сигарету. Потом расстегнул еще две пуговицы на мундире. Облегченно и шумно вздохнул. Клару передернуло, как от озноба.

— В покер умеешь играть?

— А как же, черт возьми… Что же ты обо мне думаешь? Думаешь, все коммунисты — дураки?.

— Ты коммунист?

Албу вздрогнул:

— Не будем говорить об этом. Лучше поговорим о тебе. Ты красивая, Клара. Честное слово. Очень красивая. Господина Вольмана нет дома?

— Нет. Я одна.

— Совсем одна?

— Нет, здесь слуга. Но он спит. — Клара говорила громко, чтобы слышал и Вальтер. Она была уверена, что он поблизости и слышит каждое слово. — А почему ты об этом спрашиваешь?

Она встала и прислонилась к стене. Албу раздевал ее взглядом. Он тоже встал, подошел к ней. Клара сделала шаг в сторону, но Албу схватил ее, обнял.

Кто-то постучал в дверь. Потом дверь открылась, и на пороге появился Вальтер.

— Вы звали меня, мадемуазель Вольман?

— Да, Вальтер. Ванна готова?

— Да, мадемуазель Вольман.

— Спасибо. Проводи господина Албу.

Албу ничего не понимал. В смущении он застегнул мундир и поклонился Кларе.

Клара подождала, пока закроются ворота, и позвонила Вальтеру.

— Если я еще раз увижу, что ты подслушиваешь у двери, ты вылетишь отсюда! Понятно?

— Да, мадемуазель Вольман. Разрешите удалиться?

— Иди к черту.

— Благодарю вас, мадемуазель Вольман.

Герасим остановился у одного из станков. Видя, как он морщит лоб, девушка, которая связывала разорванные нити, удивленно посмотрела на него… Может быть, он что-нибудь забыл?

Герасим напряженно вслушивался. Вдруг он понял, в чем дело: в сложном шуме машин чего-то не хватало, не было слышно низкого, глубокого и монотонного рева ткацкого станка № 12. Станок № 12 не работает! Он бросился туда. Десятки нитей, спустившись с веретен, переплелись, как паутина.

— Он куда-то вышел. Нитки запутались, и я остановила станок. У меня тоже порвались нитки, поэтому я не успела помочь ему.

Последнее время Балотэ действительно часто выходил из цеха. Герасим сжал губы, поставил на пол ящик с инструментами и направился в коридор. Подходя к уборной, он услышал смех и знакомый голос: голос Симанда из столярной мастерской. Какого черта ему здесь надо? Герасим вошел. Дверь завизжала. Густой табачный дым поплыл Герасиму в лицо. Несколько парней с сигаретами в руках, подпиравших стену, обернулись. Не успел он спросить, что они здесь делают, почему гоняют лодыря, как все побросали окурки и отправились с невозмутимыми лицами в цех. Герасим пошел следом за Балотэ и нагнал его у станка в тот момент, когда парень изливал на запутавшиеся нити потоки ругани.

— Товарищ Балотэ…

— Что тебе надо, товарищ Герасим? Хочешь учить меня? С каких это пор нельзя стало сходить в уборную?

Балотэ поднял на Герасима широкое ухмыляющееся лицо и обнажил свои редкие зубы.

— Да ходи сколько тебе вздумается! Но учти: поломка произведена нарочно. А это один из лучших станков. В следующий раз, прежде чем уйти, останавливай. его.

— Ну, раз машина хорошая, чего ж она путает нити? Лучше заботьтесь об этих вот хороших и не ломайте себе голову над ржавым хламом.

— Ага, понятно, — улыбнулся Герасим. — Об этом вы и рассуждали в уборной?

— Ты что, возражаешь против совещаний? — набросился на него Балотэ.

— Я против пустых слов.

— А это уж не твоя забота, — попытался тот обрезать Герасима. — Отвечай себе на здоровье за производство, ведь тебе за это платят. А меня еще, насколько я знаю, насильно к вам не записали. Занимайся агитацией среди своих коммунистов, а нас оставь в покое. Лучше бы ты и твой умник Хорват подумали о том, что, если установка станков пойдет за счет управления, ткани снова подорожают. А крестьяне станут дороже продавать хлеб. Не так все просто, как вы думаете. Бросаете слова на ветер… а рабочие пожинают бурю.