Ему страшно нравились эти прогулки сквозь историю и века. Вероятно, он потому и ненавидел кашель Маргареты, доносившийся из соседней комнаты, что это возвращало его к действительности. Молнар не мог себе простить, что родился в XX веке, да еще здесь, в глуши. Иногда уличный шум или голос мусорщика настолько раздражали его, что он запирался в своем кабинете и целыми часами просиживал там, прислушиваясь к таинственному молчанию комнаты. На собраниях, где ему приходилось председательствовать, он чувствовал себя посторонним, чуждым всему интеллигентом и со смехом спрашивал себя, что ему надо среди этих жалких людей, которые хотят уничтожить естественный порядок мира. А восхищенные взгляды сидящих в зале, тех, кто ожидал от него практических и конкретных решений, избавления от нищеты, забавляли его. Если бы у него хватило мужества, он встал бы и громко сказал им: «Эй, люди добрые… Зачем вы теряете время на эти собрания? Неужели вы не понимаете, что все это напрасно? Что ни я, ни вы, ни все мы вместе не можем ничего сделать». А в общем-то зачем что-то делать?

Все эти переживания вызывали у него почти физическую боль, но ему не с кем было поделиться своими сомнениями. Он сам не понимал, как ему удалось стать секретарем уездного комитета социал-демократической партии, а в этой должности он был обязан казаться революционером. Молнар хорошо знал, что он им никогда не был. Окружавшие его люди, его молодость толкнули его именно в этом направлении, но с таким же успехом могли бы толкнуть и в другом. Порой эти мысли одолевали его, душили. Страшило его и то, что он не мог противиться охватившему теперь всю социал-демократическую партию мощному движению влево, к идейному сближению с коммунистами. Раньше, когда претворять в жизнь лозунги было невозможно, это сближение не слишком пугало его. Теперь же каждодневный опыт экономической и политической борьбы, непосредственное участие и заинтересованность широких масс вселяли в него страх. Ему хотелось, чтобы в один прекрасный день оказалось бы, что это только сон, глупый сон, кошмар, а годы, которые состарили его, длились мгновение — просто он задремал в пивной Гейдельберга в разгар споров, и вся жизнь еще впереди, и все можно начать сначала. Он боялся старости, но не так, как человек боится конца пути, а каким-то животным страхом, словно испытывал физическую боль. Если бы он не стыдился людей, Маргареты, он крикнул бы, что не хочет стариться, не хочет умирать. Может быть, поэтому он завидовал верующим, которые по крайней мере находили утешение в бесконечных мечтах о вечной жизни.

Молнар разделся и лег в постель. К своему неудовольствию, во сне он увидел себя совсем не рядом с Камоэнсом, а на фабрике Вольмана, среди рабочих, требовавших установки станков по соображениям, понять которые он не мог. К чему все эти волнения? Возможно, — думал он, — десятки людей так же, как и я, мучаются, не спят и ждут сами не зная чего от установки этих машин. Вероятно, они уверены, что шум этих устаревших станков сможет вернуть минуты и дни, потерянные ради этой ерунды, или что с момента их установки они, эти люди, станут счастливее. Глупости! Разве не приятнее сидеть, склонившись над марками, классифицировать их, уходить в прошлое и мечтать?

Марки, марки… Какой странный мир, какой бесконечный мир скрывается за ними! Марки будут выходить и тогда, когда меня уже не станет. Может быть, гораздо более красивые серии, чем Os Lusiadas. Более красивые серии, а я уже никогда не смогу проверить их зубцы. Он растрогался, готов был расплакаться. Впервые за многие годы он перекрестился. К своему удивлению, ему не стало стыдно, наоборот. «Помню ли я еще „Отче наш“?»

Глава XI

Клара болтает в воде ногами. Ока сидит на краю плавучей пристани, рассеянно смотрит на лодки, скользящие по мутному зеркалу Муреша. Тусклое послеобеденное солнце подернулось дымкой. Вода течет спокойно, с обманчивой медлительностью. Круглые гребни волн накатываются тихо и тяжело, они словно из мазута. Если бы теплый ветерок, дующий со стороны крепости, не ласкал тело, сидеть здесь дольше было бы бессмысленно. Джиджи ушел полчаса назад, разозлившись, что ему не удался прыжок с большой вышки: он ударился животом о воду. Случайные зрители, какие-то ученики с вагоностроительного завода, проводили его смехом до самого выхода с пляжа.

Отсюда, с плавучей пристани, крепость с ее заржавевшей железной крышей кажется средневековым замком, поднимающимся, у подножия Альп. Клара так свыклась с мыслью об отъезде, что любой образ связан у нее. с Швейцарией.

Рассеянно глядя вдаль, она вдруг замечает, что шум за ее спиной внезапно стих. Она оборачивается и видит загорелую стройную фигуру поднимающегося по ступенькам вышки юноши. Она следит за его движениями. Вот прыгун, — ему лет двадцать пять, — подошел к краю доски. Вытянулся на носках, отвел руки в стороны. У него широкая грудь (шире, чем у Джиджи), и он весь коричневый, как мулат. Несколько раз юноша легко подпрыгивает для разминки. Доска дрожит. Присмотревшись к нему внимательнее, Клара вспоминает, что где-то уже видела его. Она не успевает припомнить где. Прыгун вытягивает руки вперед и упругий, как мяч, прыгает в пустоту. Мгновение кажется, будто он взмывает к небу, потом он грациозно меняет положение, переворачивается в воздухе, как планер, и плавно летит к воде.

Жаль, что ушел Джиджи: он позеленел бы от злости.

Молодой человек выходит из воды на плавучую пристань недалеко от Клары. Он встряхивает головой и вытирает лицо. В этот момент Клара узнает его. Это тот самый молодой человек, которого ей показал Эди во дворе фабрики, рядом с толстым коммунистом. Как же его зовут?

Боясь потерять юношу из виду, она встает и идет к нему по краю пристани, как будто хочет войти в воду.

— Вы очень красиво прыгнули.

— Да? — переспрашивает Герасим. И вдруг смущается: он никогда еще не видел такой девушки.

Он хочет сказать, что, если ей понравился его прыжок, он может прыгнуть еще раз, но Клара опережает его:

— Вы, конечно, очень хорошо плаваете.

Она понимает, что произнесла весьма банальную фразу, но уже поздно. Герасим отводит взгляд.

— Плаваю.

Теперь ничего не изменишь. Надо продолжать в том же духе:

— Как хорошо, когда умеешь плавать. — В ее голосе слышится какая-то смутная печаль. — Я никогда не переплывала Муреша. Одна боюсь. Но если бы вы поплыли со мной…

Клара не смотрит на него. Носком она чертит невидимые линии на досках.

— Я поплыву с вами, почему же нет? — поспешно отвечает Герасим. Он берет ее за руку и тащит к воде. — Прыгаем?..

Переплыть Муреш летом ничего не стоит. Вода спокойная, послушная. Если ты сильный и умеешь бороться с течением, даже плыть не нужно, можно перейти.

Песок у крепости гораздо более горячий, чем доски плавучей пристани. Одно удовольствие лежать неподвижно, растянувшись на заготовленных самой природой пуховиках, таких мягких и ласковых. Особенно славно, когда дует теплый ветерок…

Смеркается. Волны приносят слабый запах ила. Тонкие ветки ив ударяются одна о другую, едва слышно шелестят листья, качаются хрупкие сережки. Клара и Герасим сидят рядом. Герасим набрал горсть песка и смотрит, как он сыплется, бежит струйками между пальцами, забавляется этим, словно ребенок.

— Как тебя зовут? — спрашивает он, не поднимая глаз.

Струйки песка серебрятся на солнце. Герасим и не подозревает, почему ответ следует не сразу.

— Анна.

Он повторяет имя, как будто хочет привыкнуть к нему:

— Анна… Анна…

Песок такой мелкий, что даже не чувствуешь, как он скользит между пальцами. Герасиму кажется, что он должен что-то сказать, придумать что-нибудь умное или смешное, чтобы рассмешить ее. Но он говорит только то, что у него на уме.

— Знаешь, ты очень красивая…

— Знаю, — улыбается Клара.

Улыбка у нее странная, вызывающая. Герасиму хочется взять ее за руку, но он боится, что слишком сильно сожмет ее пальцы.