Трифан засмеялся.

— Ну?

— Все. Барон выгнал нас. Позвонил, но никто не появился. Это, по-видимому, еще больше разозлило его. Он проводил нас до ворот, и там Хорват спросил его, даст ли он нам машину. Барон захлопнул ворота перед нашим носом.

Трифан погладил подбородок.

— Если он захлопнул перед вашим носом ворота, значит, он здорово обозлился.

— Обозлился? — сказал Жилован. — Да если бы он мог убить нас взглядом, не сидели бы мы теперь у тебя, не опустошали бы вашу кастрюлю.

— Первый раз слышу, что барон вышел из себя. А я знаю его почти двадцать лет. И за все эти годы ни разу не видел его расстроенным или сердитым. Помните, в тридцать первом, когда загорелся спиртовой завод? Когда об этом сообщили, он как раз был у нас, в котельной. Он даже глазом не моргнул. Пробыл у нас еще полчаса, спросил, как идет ремонт, и только потом ушел. Все были уверены, что он помчится как сумасшедший посмотреть на свою пылающую фабрику. Но нет. Он пошел в контору и вышел оттуда лишь после окончания смены. Мне сказал дежурный, что он проверял какие-то накладные и поинтересовался, принесли ли ему билеты на матч «Амефа» — «Рипенсия». Не хотел бы я быть в шкуре Хорвата.

— Плевать на него хотел Хорват, — гордо сказал Герасим. — Он…

— Не совсем так, — перебил его Жилован. — На обратном пути Хорват был очень подавлен. Он жалел о случившемся.

— Из-за каких-то несчастных стаканов? — удивился Поп. — Я бы разбил у него и зеркала, черт бы побрал этого барона.

— Дело не в стаканах… Хорват жалел, что поссорился с бароном.

— Вот, вот, — зло сказал Поп. — А еще хвалится, что он настоящий коммунист.

Трифан положил ему руку на плечо.

— Ты и стар и глуп.

Поп вытаращил глаза, огляделся, не вступится ли кто за него, потом, смирившись, опустил глаза.

— Он жалел, — продолжал Жилован, как будто его никто и не перебивал, — что поссорился с бароном, вместо того чтобы потребовать установки станков.

— А Симон почему против их сборки? — спросил Герасим.

— Как это почему? — вырвалось у Жилована.

— Если Хорват говорит «да», он должен сказать «нет», иначе он не был бы Симоном!

Герасим закашлялся от густого дыма.

— Откройте окна.

Никто не встал.

Все помолчали, потом Трифан, как будто только сейчас до него дошли слова Герасима, подошел к окну и распахнул его. От холодного воздуха затрепетали занавески.

— Вы думаете, у Хорвата хватит мужества еще раз поднять вопрос о станках? — спросил он.

Видя, что все молчат, Трифан ответил себе сам.

— Думаю, что да. Нужно поговорить с ним и…

— Разрази меня бог, если я что-нибудь понимаю. — сердито сказал Поп. — Как будто это у нас болит! Рабочие орут не своим голосом, что им нечем кормить детей. Одежда рваная, дрова кончились, а мы ломаем себе голову над станками барона! Лучше бороться за то, чтобы он прибавил нам полотна. Конечно, если решат собирать станки, я тоже буду за, даже стану добровольно работать, но ломать себе голову, как дурак? Зачем это нужно?

Он вынул из кармана большие часы с ржавой крышкой и сказал испуганно:

— Как время-то бежит! Я пошел. Делайте что хотите, я с вами, но сейчас мне и так хватает всяких несчастий. Я боюсь, что в один прекрасный день голова у меня лопнет. Пропади пропадом эта жизнь и тот, кто ее сделал такой. — Он встал и потянулся так, что затрещали все суставы. — Ладно! Ну, а теперь я пошел.

— Поп, — вскочил Трифан. — Ну неужели ты не понимаешь?

— Понимаю, дорогой Трифан, как не понять. Будьте здоровы. — В дверях он остановился. — Ну и умеете же вы усложнять жизнь, просто диву даешься.

— Кто это «вы»? — спросил Герасим и встал.

— Ну, ладно, ладно, не читай мне проповедей. — Он с отвращением сплюнул. — Чем такая жизнь, уж лучше… — он нажал на ручку двери.

— И это коммунист… — фыркнул Жилован.

— Лучше многих других, — ответил Поп уже с порога. — Знай это!..

Все молчали, пока не услышали, как он зло хлопнул калиткой.

— Вот свинья! — стукнул Трифан кулаком по столу.

Герасим посмотрел на него удивленно, остальные смущенно молчали.

— Думаю, мы своего добьемся, — сказал Жилован через некоторое время.

— Я тоже так думаю, — кивнул Герасим. — Пошли.

Трифан вышел вместе с ними.

Весенний вечер окутал землю, серо-голубое небо словно придавило крыши домов. Среди голых еще веток каштанов каркали вороны; улица была пустынна. Пронесся велосипедист, за ним мчалась свора собак; в соседнем дворе кричал ребенок.

— А ну, пойдем к Хорвату, — вдруг сказал Герасим. — Все это он затеял. Обсудим, что делать. Нужна подготовиться к послезавтрашнему заседанию.

— Ладно, — согласился Трифан. — Пошли.

— Я иду домой, — сказал Жилован. — Будет дождь, у меня кости ломит.

На Корсо было полно народу, слышалось шарканье сотен ног, веселый смех. Из открытых дверей ресторанов неслись пронзительные мелодии, валили клубы дыма, ароматные запахи дразнили аппетит. На стенах висели крикливые афиши, изображающие актрис в кружевном белье, с большими подведенными глазами, с кровавыми губами и самыми красивыми в мире ногами, обтянутыми паутинкой шелковых чулок; мужчины с соблазнительными усиками сверкали безукоризненной белизной фальшивых зубов. В магазинах ничего не было, кроме дрянных галстуков и кастрюль, переделанных из стальных касок. На углах инвалиды войны с орденами на груди продавали американские сигареты, выкрикивая хриплыми от вечерней сырости голосами: «Кемел!», «Честерфилд!», «Олд голд!», «Филип Морисе!»

Герасим и Трифан пробирались сквозь густой поток гуляющих. Они немного озябли, особенно холодно было ногам в рваных ботинках.

Герасим думал о станках, которые валялись на складе, о Симоне, о Попе. Странно, что люди не понимают. Невероятно, но так оно и есть. С Вольманом, конечно, дело другое, он защищает свои интересы. К тому же несколько дней назад от него потребовали передачи в распоряжение профсоюза здания под ясли. Ясно, что он зол. Герасим обернулся и долго смотрел вслед шумным молодым людям. «Какое им дело до всего этого?»

— О чем ты задумался? — потянул его за рукав Трифан.

— Ни о чем. Я смотрю на гуляющих по Корсо, и мне хочется завыть. Кто их кормит?

Трифан хотел сказать: «Наш пот», — но ему показалось, будто он слышит голос Симона, выкрикивающего лозунги. Сказал только:

— Ну, не все же они бездельники.

Навстречу им из магазина тканей вышел высокий человек в расстегнутом пальто, подбитом каракулем. Левый глаз закрывала черная повязка.

Трифан и Герасим переглянулись и кивнули друг другу: они хорошо знали господина Хюбнера, вербовщика футболистов для команды барона.

— Я слышал, — сказал после небольшой паузы Герасим, — что он недавно вернулся из Венгрии, где купил центрального нападающего чуть не за пятьдесят миллионов. Некоего Бонихади.

— А мы не можем даже свиньи купить.

Герасим улыбнулся. Если сейчас напомнить Трифану о стадионе, который начал строить барон, тот может побежать за Хюбнером и влепить ему пару затрещин. Герасим промолчал.

Посреди улицы, неся хоругви с изображением пресвятой девы Марии и двенадцати сцен восхождения на Голгофу, шла процессия, состоящая из старух и калек. Они пели псалмы.

— Идут в Радну, — сказал тихо, скорее сам себе Трифан. — Весна только еще наступила, а попы уже устраивают цирк. Когда же их прижмут?

— Это ты верно сказал, цирк и есть, — согласился Герасим. — Смотри.

Появился карлик ростом не выше чем в полметра, он держал афишу, которая была больше его самого: «Цирк Кратэйл». Следом шел разряженный в желтый и голубой шелк клоун и дирижировал духовым оркестром, который играл выходной марш. Большой барабан так громко отбивал такт, что в окнах дрожали стекла. Взгромоздившись на облезлого верблюда, хлопал бичом сам директор цирка в безукоризненном фраке; два клоуна в заплатах подбрасывали тарелки и Ховко подхватывали их. Но иногда тарелки выскальзывали у них из рук, и тогда резкий металлический звон доставлял радость детям, которые шли за клоунам. Две полосатые зебры замыкали шествие. Выходной марш переплетался с «Ave Maria», с руганью извозчиков и гудками автомобилей. Над улицей, прикрепленная к двум телеграфным столбам, висела красная доска-плакат.