Я дрожал от ярости.

— Вы знаете, что я не могу драться с вами.

— Я тоже не могу драться с вами. Следовательно, — прибавил он, помолчав немного и снова возвращаясь к изысканной вежливости, — мне остается только покинуть вас. Мое почтение. Не хочу сказать «до свидания», ибо не думаю, чтобы нам пришлось встретиться когда-нибудь в будущем.

Я не нашелся, что ему ответить. Он тронул лошадь и тихонько поехал по аллее. Мадемуазель уже скрылась из вида, а слуги маркиза дожидались его у ворот. Я долго следил за тем, как он едет среди каштанов, то скрываясь в тени, то снова попадая в полосу солнечного света, лившегося сквозь листву, и, презирая себя в душе, я невольно любовался его молодцеватой посадкой и беззаботным видом.

Да, у него была сила, которой не хватало окружающим его. Все, что я сказал ему, показалось мне теперь слабым и глупым, а решимость, с которой я было напустился на него, просто детской. В конце концов он был прав: конечно, такой способ заявлять свою претензию на руку девушки был не принят среди французов, да я и сам не допустил бы его относительно моей сестры.

Вернувшись в дом, я почувствовал себя очень плохо. Мой взгляд случайно упал на пистолеты, которые продолжали лежать на столе. Это напомнило мне, что замки Сент-Алэ и Мариньяк сожжены дотла, что вчера ночью я спас мадемуазель от смерти, что за прохладной каштановой аллеей лежит волнующийся мир Керси и Франции — мир обезумевших крестьян и перепуганных горожан, мир солдат, не желающих сражаться, и дворян, не смеющих поднять оружие.

— Жребий брошен! Да здравствует трехцветная кокарда!

Я прошел через дом, желая отыскать отца Бенедикта и его спутников. Но на террасе никого не было уже. Из слуг я нашел одного Андрэ, подошедшего ко мне с надутым видом. Я спросил, где кюре.

— Он ушел, господин виконт.

— А Бютон?

— Он тоже ушел, захватив с собой половину слуг.

— Ушел? Куда?

— В деревню, — грубо отвечал он. — Мир, должно быть, пошел вверх ногами.

— Не поручал ли кюре передать мне что-нибудь?

Старик видимо колебался.

— Да, поручал, — отвечал он неохотно. — Он сказал, что если вы останетесь дома часов до двенадцати, то он даст знать о себе.

— Но он хотел ехать в Кагор? Стало быть, он рассчитывает вернуться сегодня же?

— Он пошел по аллее к деревне, — с упрямым видом проговорил Андрэ. — Относительно Кагора он ничего не говорил.

— В таком случае отправляйся сейчас в деревню и узнай, едет ли он в Кагор.

Старик ушел с недовольным видом, а я остался на террасе один. Какая-то неестественная тишина царила во всем доме. Я сел у стены на каменную скамейку и стал перебирать в памяти события прошедшей ночи, вспоминая с поразительной ясностью события, едва промелькнувшие мимо меня. Мало-помалу мысль моя стала отходить от этих ужасов и невольно направилась к мадемуазель де Сент-Алэ. Мне представилось, как она плакала, склонившись в седле.

Пчелы низко жужжали в теплом воздухе, с голубятни неслось воркование голубей, и я незаметно заснул, прислушиваясь к этим мирным звукам. Это было неудивительно после ночи, которую я провел.

Проснувшись, я понял, что проспал довольно долго и забеспокоился. Вскочив на ноги и осмотревшись, я заметил Андрэ, стоявшего у дома. Окликнув его, я спросил, почему он не разбудил меня.

— Я думал, что вы устали, сударь, очень устали, — отвечал он, прикрываясь рукой от солнца. — Вы ведь не какой-нибудь крестьянин и можете спать, когда вам заблагорассудится.

— Вернулся кюре?

— Никак нет.

— А куда же он пошел?

Он назвал деревню, лежавшую в полумиле от нас. Потом он доложил, что обед готов.

Я был голоден и потому, не говоря ни слова, направился в дом и сел за стол. Когда я закончил обедать, было уже два часа. Рассчитывая, что отец Бенедикт вот-вот подойдет, я приказал оседлать лошадей, чтобы иметь возможность ехать тотчас же. Наконец я не мог более ждать и сам пошел в деревню.

Здесь все шло вверх дном. Три четверти обитателей бросились в Сент-Алэ, чтобы взглянуть на пожарище. А те, кто остался, и не думали заниматься делом. Собравшись группами у своих порогов, на перекрестках, у церковной паперти они беседовали о разыгравшихся событиях. Один из крестьян робко осведомился у меня, правда ли, что король отдал всю землю крестьянам. Другой задал вопрос о том, будут ли еще налоги. Оба относились ко мне с почтением и не проявили никакой грубости. Некоторые выразили даже радость, что мне удалось спастись от негодяев из Сент-Алэ. Но всякий раз, когда я приближался к какой-либо группе, по лицам пробегала какая-то легкая тень не то робости, не то подозрительности. В тот момент я не понимал значения этой тени. Теперь, когда уже слишком поздно, и события идут уже своим ходом, я понимаю, что это было действием социального яда, начавшего свою разрушительную работу.

Однако кюре мне не удалось разыскать. Поговаривали, что он уехал в Кагор. В конце концов я вернулся домой крайне недовольный и встревоженный всем виденным. Приняв решение не уходить из дому, пока не придет отец Бенедикт, целыми часами я ходил по аллее из конца в конец, прислушиваясь, не растворяются ли ворота, и то и дело поглядывая на дорогу.

Между тем наступил вечер, а я все еще ждал появления кюре. Фантазия рисовала мне всякие ужасы. Мысль о том, что я нахожусь в бездействии, заставляла меня мучиться стыдом. Когда Андрэ явился доложить, что подан ужин, я обрушился на него с бранью. Вместо столовой я отправился на крышу замка и стал всматриваться, не видно ли где-нибудь зарева.

Все было, однако, благополучно, но кюре так и не приходил. Ночь я провел без сна и часов в семь утра сел на лошадь и поехал по дороге в Кагор. Андрэ отговорился нездоровьем, и я взял с собою одного Жиля.

Окрестности Сент-Алэ казались безлюдными. Но, проехав еще с милю, мы нагнали десятка два крестьян, которые куда-то спешили. Я спросил, куда они идут и почему они не на поле?

— Мы идем в Кагор за оружием, — отвечали они.

— С кем же вы хотите сражаться?

— С разбойниками, сударь. Они теперь везде грабят и жгут. Слава Богу, они еще не добрались до нас, а к ночи мы уже раздобудем оружие.

— Про каких разбойников вы говорите? — спросил я.