О, большой смысл в этих фельдшерских встречах с больными, а часто и здоровыми людьми. Он раздает пациентам рецепты, напечатанные собственноручно на гектографе. Лекарства прописывает фельдшер, и не только лекарства. «Рецепты» фельдшера призывают к борьбе с самодержавием, собирают вокруг Серго вольнолюбивых людей.

Наступает революция 1905 года. На Черноморском побережье созданы красные боевые дружины…

Тут, в самом захватывающем месте рассказа, Серго перебивают. Александр Догадов, в Лонжюмо получивший имя Павел, самый младший из слушателей, по виду совсем мальчишка — круглощекий, губы пухлые, глаза полны любопытства, — подсказывает:

— Про оружие, Серго, не забудьте!

Догадов знает эту историю, но хочет слушать еще и еще.

К побережью Черного моря на помощь повстанцам направляется корабль, груженный винтовками, бомбами. Черноморцы готовы к восстанию, ждут только оружия — и в бой!

А на море разбушевалась буря, волны, как щепку, швыряют корабль, не дают пристать к берегу. Ах, как нужно оружие! Между тем правительство мобилизует казачьи полки, карательные отряды.

— И что же? Что же? — горя нетерпением, торопит Догадов.

Все, затаив дыхание, внимают Серго. Он возбужден, черные глаза мечут искры, щеки пылают…

С великим трудом к борту корабля подходят два баркаса. Сначала на баркасы перегружают оружие. Потом на рыбачьи шаланды. Первую ведет Серго, гребут дружинники. Вперед, вперед! Хлещет дождь, шаланды взлетают на гребень волны, как на гору, и ухают вниз, в водяную пропасть. Наконец высадились на берег, побежали в ближний городок за подводами, перевезти куда надо оружие, а шаланду в то время сорвало, унесло в открытое море. Вон, чуть видна. Ни секунды не медля, Серго кидается в море. Ледяная вода обжигает, как кипяток. Ноги немеют. В голове бьется яростно мысль: «Спасти, во что бы то ни стало спасти для революционных повстанцев оружие…»

— Написать бы об этом книгу. Зажигающая получилась бы книга, — мечтательно произносит Догадов. Задумался. — Я не о политических статьях говорю. Политика для нас на первом плане. Без политики мы — не мы. Я о художественных произведениях.

— Как же ты умно говоришь, Павел! Как правильно и умно говоришь! — воскликнул Серго. — Жаль, мало нам здесь удается почитать художественной литературы.

— Мне наш доктор Александров дал почитать Льва Толстого.

— Ну, молодец, молодец! При нашей занятости ухитряешься и на Толстого выкроить время?

Догадов застеснялся, покраснел. Мальчишка, а уже шесть лет в партии, уже испытаны арест, тюрьма, ссылка.

— Я Толстого люблю… выразить не могу, как люблю! Рассказ «После бала» дома читал и здесь, привез из дома, читаю. Чем дальше, сильней поражаюсь: непостижимый гений Толстой! Как знает жизнь, как пишет людей, как ненавидит барство, жестокость правящих, как учит жизни!

— Некоторые объявляют Толстого учителем жизни, — с ноткой сомнения в голосе заметил Белостоцкий.

— А что? Да. Учитель.

Назревал спор. С обычной для него бурной энергией вмешался Серго Орджоникидзе. Его фамилию мало кто знает. Знают: Серго.

— Любишь Толстого? А мы не любим? Не поклоняемся? Не гордимся? Нет равных Толстому художников! Но разве ты статьи Владимира Ильича о Толстом не читал?

— Вы, товарищ Серго, образованнее меня, — вконец застеснялся Догадов.

— Э-э! — перебил Серго. — «Вы» — ни к чему. Какой я — вы! Товарищи, значит, «ты». Советую, Догадов, вернемся в Россию, достань статьи Владимира Ильича о Толстом. Убедительно Владимир Ильич показал, как Толстой бичевал подлость буржуазного строя. И тот же Толстой создал учение в полном противоречии с пролетарским, партийным.

— Я узнал и расстроился.

— Толстой учит нас ненавидеть врагов, — все горячей распаляется Серго, — но вместо борьбы проповедует непротивление злу. Буржуазные интеллигенты, журналисты, правительственные лживые газетенки подхватывают чуждую пролетариату проповедь. Одуряют народ. Прячут от народа истинного, великого, нашего Толстого.

— Толстой наш. Мы знаем нашего Толстого, — подхватил Чугурин.

В обсуждение вступили все. Не было среди слушателей Ленинской школы равнодушных людей. Лениво мыслящих не было. Жить — значит узнавать, думать, чувствовать. Значит бороться.

— Кто читал книгу Ленина «Что делать?»? — продолжает Серго. — Все читали. Помните, что сказано там про нас, вчерашних и нынешних пролетариев: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами…»

— Правда, правда! Что ни скажет Ленин, все правда. Идем под огнем, а не страшны нам враги.

Разговору не виделось конца.

— Время-то, время несется! — спохватился кто-то.

— Товарищи, сегодня с утра первые лекции нашего доктора Александрова. Наверное, уже катит на своем велосипедике к нам из Парижа.

10

Действительно, по шоссе из Парижа катил на велосипеде довольно молодой человек. Узкоплечий, немного сутулый. Время от времени оглядывался. Спутника ли поджидал или опасался слежки? Вернее второе. Париж кишел шпиками, наемниками русской жандармерии. Человек направлялся в Лонжюмо, в русскую партийную школу, показать дорогу шпику опасно.

Преподаватели школы частью поселились в Лонжюмо, как «Ильины» и Инесса Арманд, другие жили в Париже. Снимали комнатенки, ютились главным образом по рабочим окраинам, зарабатывали на пропитание кто как мог — уроками, статьями в газетах, лекциями. Квалифицированные рабочие, если посчастливится, устраивались на заводы и фабрики. Наверно, непрочно — каждый день грозил расчетом, безработицей. Жили бедно, иногда буквально впроголодь. Люди эти, больше всего русские, были политическими эмигрантами.

Велосипедист, спешивший в Лонжюмо, и был тем «нашим доктором Александровым», о котором сегодня утром после купания говорили слушатели школы. Уже то, что его ласково называли «нашим доктором», означает доброе к нему отношение. Верно, он доктор, верно, хороший человек. Но настоящее его имя не Александров, а Николай Александрович Семашко.

Шоссе бежит мимо ферм, вдоль поселков, аккуратных и приветливых на вид, особенно в это лучезарное утро. Позади ферм мелькают ухоженные тучные поля. Немудрено. Землей владеют хозяева-фермеры, их поля, обработанные батраками, снабжают овощами и фруктами «прожорливое брюхо Парижа».

Помнятся Семашко другие поля, на Орловщине, в России, никогда не уйдут из памяти.

Сын многодетного преподавателя, рано умершего, Николай детство и отрочество провел в захудалой усадебке тетки. Рос с крестьянскими ребятами. С охотой, сноровкой исполнял крестьянскую работу. Знал нищую долю безлошадных малоземельных крестьян. Знал бесправие народа.

Однажды кучер Иван поехал в город Елец. По дороге догнал коляску земского начальника. Лошаденка Ивана мала, а шустра. Припустилась во весь опор, обогнала начальника. Тот в ярость: «Ничтожный мужичонка посмел обогнать!» Засадили Ивана на трое суток в «холодную» без питья, без еды. «Сиди обдумывай, кто ты, как посмел вперед начальства выскакать».

Тоска, гнев поднялись в душе подростка. Как ненавидел он земского начальника, его каштановые, торчащие щеточками усики, сытые красные губы, форменную фуражку с малиновым околышем, навсегда возненавидел! Не забудет, не простит Семашко обиду и унижение Ивана. Много таких случаев унижений народа узнал он, с мальчишеских лет постигнув несправедливость устройства общества. Разумом не мог еще все охватить. Сердце стучало: нельзя так, нельзя!

Своя собственная студенческая жизнь в Москве угнетала беспросветной нуждой. Обед не каждый день, чаще хлеб всухомятку, пшеничный только по воскресеньям, жилье — жалкая каморка.

«Трудновато», — с грустной усмешкой вспоминает Семашко.

Как бороться за лучшую жизнь, он не знал.

Прозрение пришло с книгой Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?». Тогда это была еще не книга. Семашко удалось добыть тайно напечатанную на гектографе работу. За печатание — тюрьма. За чтение — тюрьма. Семашко впился в будущую книгу и не мог оторваться. Дорожил ею, как бесценным сокровищем. Она и была сокровищем. Она призывала революционеров к созданию марксистской партии. Убеждала: рабочий класс есть передовая революционная сила общества. Открывала путь: русский пролетариат (рядом с пролетариатом всех стран) пойдет «прямой дорогой открытой политической борьбы к победоносной Коммунистической революции». Целые страницы Семашко заучил наизусть, и этот смелый, могучий призыв идти к победоносной Коммунистической революции повторял как стихи. Несколько дней он читал и перечитывал рукопись, но, опасаясь облавы, когда уходил ненадолго или ночью, спускал ее на веревочке в отдушину печи так, чтобы веревочка была незаметна.