Потом уже, за столом, разглядывая Асаню, который уселся напротив, он отметил, что все-таки Асаня почти не изменился: те же спокойные светло-серые глаза, те же толстые губы, улыбающиеся бесхитростной улыбкой. И постепенно согреваясь, Георгий ощутил острое чувство счастья. Он теперь не думал ни об институте, ни о Ксане, ни о будущем. Он чувствовал, что Асаня рад его приезду, и этого было достаточно.

— Значит, женился? — спросил Георгий. — Ну и как?

— Привыкаю потихоньку. Жена в хозяйстве — вещь полезная.

— Какое у тебя хозяйство?

— А вон — щегол.

Асаня кивнул в сторону окна, где висела клетка.

Георгий всматривался в лицо друга и думал: «Неужели он смог полюбить ее?» Это не укладывалось в голове. Как можно было любить Пастухову? Он никогда не знал ее близко, но всегда испытывал к ней недоброе чувство, особенно в те годы, когда отняла она у его матери последнее женское счастье.

— Про Светку я слышал уже. А своих-то не предвидится?

Спросил и понял, что спрашивать, пожалуй, было не нужно. В лице Асани мелькнуло неудовольствие, которое он сразу попытался подавить. Ответил только:

— Светка тоже моя…

Асаня потянулся к бутылке. Георгий прикрыл ладонью свой стакан.

— Это почто так-то? — удивился Асаня.

— Согрелся — и точка… Я, честно говоря, последнее время до чертиков… А теперь решил — хватит. Ну ее к шутам.

Георгий отодвинулся вместе со стулом от стола.

Асаня допил один. Поморщился.

— А бутылек давай спрячем. А то Катя скоблить будет. После этого, — он показал на перевязанную голову, — я тоже зарок дал…

Нет. Асаня уже не тот, что прежде, это ясно. Раньше вся его душа была перед Георгием нараспашку, а сейчас словно задернута шторкой от посторонних глаз, а за шторкой — та женщина…

— Дядя как?

Асаня оживился.

— Иван Леонтич? А что ему сделается? Задубел — не курит, не пьет. Он нас с тобой переживет.

— Где он поселился?

— У вас…

Это означало, что Иван Леонтич поселился у родной своей сестры, матери Георгия. А о матери Георгий говорить не хотел.

— Ты знаешь, зачем я сюда? Ехал, думал тебя увезти, на юг куда-нибудь. Да, видно, зря ехал… Ты, я вижу, прочно якорь бросил.

— А как же институт твой?

— С институтом все. Завязал. Я теперь вольная птица.

Асаня посмотрел внимательно, отвернулся.

— И надолго на юг?

— На год. Может, на два. А может, и насовсем. Если поживется. А все же махнем?

— Плохой я теперь махальщик.

В это время за спиной Георгия что-то зазвенело.

— Чай поспел, — улыбаясь, пояснил Асаня. — Хочешь посмотреть?

Приспособление на крышке чайника было нехитрое, но Асаня им, как видно, очень гордился.

— А ты засек, что кипятильник сам выключается?

От этой Асаниной радости Георгию опять стало тоскливо, он все время надеялся поговорить откровенно — это высшая радость общения… Теперь видно было, что настоящего разговора не получится. С кем говорить и о чем? Об электрическом чайнике?

Боясь обидеть Асаню, Георгий сказал, что придумано здорово, но в душе пожалел было друга, который занимался такими детскими игрушками. Как далеко они разошлись…

Опять уселись за стол, пили жидкий чай, жевали твердые, как галька, медовые пряники.

— А ты слышал, — спросил Асаня, — о механическом сердце?

— Нет, — ответил Георгий, стараясь держать веки открытыми. Теперь, когда он согрелся, ему очень захотелось спать.

— Ну, как же, двухкамерное сердце из пластмассы с небольшим атомным двигателем. Несколько лет может работать без остановки.

— А зачем оно тебе?

Сон уже совсем навалился на Георгия. Он едва сидел на стуле.

— Мне-то, конечно, ни к чему. Ты бы прилег с дороги. Разбери постель.

— Грязный я.

— Ничего. Катя придет, баню истопит. — И вдруг Асаня вспомнил: — Да ты знаешь — у нас радость. Илья нашелся.

— Илья?

— Илья — брат мой. Неужели забыл?

Илью Георгий никогда не видел, потому что тот уехал из деревни еще до его рождения. Но он слышал о нем не раз от Асани. Вспомнил фотографию этого Ильи в майке и клетчатой кепке.

— Да, нашелся. И знаешь, кто он теперь? Писатель. Живет в Чернобыльске.

— Как же ты его нашел?

— А случайно. Взял у Ивана Леонтича книжку «Хоровод». Автор — Тополев. Ну, Тополев и Тополев, мне и ни к чему. Фамилия незнакомая. Вот посмотри. Посмотри сам…

Асаня протянул книжку в лидериновой голубой обложке.

— Ну, книжка вроде как книжка… Потом читаю — что такое, вроде наше село описывается. Все-все так же. Потом люди. Измененные, правда, но узнать можно. И Иван Леонтич со своей библиотекой описан. И отец мой, и кузница. Я чуть не бегом к Ивану Леонтичу. Он почитал некоторые места и говорит: «Это только Илья мог написать. Больше никто». А почему он Тополев, а не Потупушкин? «А это, говорит, должно быть, псевдоним»… Вот так нашелся. Иван Леонтич ему письмо написал и я. И он подтвердил: да, я тот самый Илья. Приехать обещал.

— Ты рад?

— А как же — у меня, кроме него, никого родных нет.

— Так почему он не писал? Двадцать лет ведь не писал?

— Кто его знает…

Не раздеваясь, Георгий лег на кровать, закрыл глаза. Он слышал, как Асаня убирал со стола, потом плескал водой, мыл посуду.

Во сне явилась Маша — почему-то еще маленькая девочка, с косичками, босоногая. Она обвила худыми ручками шею Георгия, зашептала любовные слова. Георгий пытался оттолкнуть ее, это было отвратительно: маленькая девочка — и такие слова. А она крепко вцепилась в него, и вдруг он с ужасом заметил, что шея и голые плечи ее покрыты большими красными прыщами. Он закричал от страха и отвращения и проснулся.

Открыл глаза и не сразу вспомнил, где находится. По комнате, прихрамывая, передвигалась женщина, стараясь ступать бесшумно. В дверях появилась маленькая девочка в сереньком капюшоне. Женщина принялась раздевать ее. Девочка спросила:

— А это кто лежит?

— Тише, — ответила женщина, — это друг папы. Он устал с дороги. Пусть отдыхает.

2

Варю Глазкову вызвали с последнего урока к завучу училища.

— Сядь, Варя, — сказала завуч. — Дело вот в чем…

Никогда прежде не называла она Варю по имени, и в голосе ее девушке послышалась странная робость.

— Дело вот в чем. Что-то случилось с твоей мамой. Она сейчас в горбольнице. Знаешь — что у Лагерного сада.

Варя спросила:

— Что случилось?

— Нам сообщили, что она получила травмы. Причем, вероятно, серьезные. Ты сможешь поехать сейчас?

Варя кивнула. Как можно не поехать? Все это пустые слова. Завуч знала, что Варя поедет, а говорила только потому, что надо было что-то говорить.

— Дойдешь до площади. Здесь недалеко. А там на троллейбусе до конца.

— Да я знаю.

— Хочешь, мы вызовем Кружеветову? Вы, кажется, подруги. Она проводит тебя.

— Нет, я сама.

Варя нашла на вешалке свою болоньевую стеганую куртку, вязаную синюю шапочку и вышла во двор под белые от инея деревья.

И тут словно очнулась, внезапно осознала, что случилось что-то страшное, но не заплакала. Сердце мучилось и теснилось в груди, а слез не было.

В больнице Варя узнала, что мать умерла, не приходя в сознание. Врачи ничего не могли уже сделать. Как это произошло? На ходу пыталась вскочить в поезд. В нетрезвом виде. Куда хотела ехать? Это неизвестно. При ней ни вещей, ни билета. Только ручная сумка. Она в милиции. Говорила ли что-нибудь? Перед смертью в бреду звала дочь Варю…

Все хлопоты, связанные с похоронами, взял на себя местком стройконторы, где мать работала, — и гроб, и автобус, и могилу. Из выделенных денег осталось четыре рубля, и их отдали Варе.

В день отъезда на практику Варя пришла в комнату, где жила мать. Здесь уже меняли полы. Вещи матери — стол, два расшатанных венских стула и железная койка вместе с узлом старых одеял и тряпок — были вынесены на лестничную площадку. Мать десять лет просила произвести ремонт, а как умерла, — сразу взялись.