— Нет, уже не студент.

— У меня дочь — тоже студентка. Ушла, не пожалела… Постыдилась матери родной, а я ее вскормила и воспитала. Нет, ты скажи. Это разве полагается? Нет, ты пойми только…

— Я уже понял, — сказал Георгий и быстро пошел к дверям вокзала.

В зале ожидания было тепло и душно, пахло мокрыми опилками. Георгий прислонился к спинке дивана и закрыл глаза. Собственно говоря, так надо и в жизни: видеть то, что хочется, или то, что надо, а то, чего не хочется, — не видеть. Ему вот, например, не нужны ни интегралы, ни векторы, ни тензоры. К черту всю эту дребедень. Если вдуматься, то наши счастья или несчастья помещаются только в нашем мозгу. Нужно жить, ни к чему себя не принуждая. Делать только то, что хочешь, или то, без чего нельзя обойтись. До чего же странно живут люди — каждый вынужден делать то, чего от него ждут другие, до которых ему нет никакого дела. Страдает от этого, а все-таки делает. Смешно…

Он задремал и сквозь дрему услышал зычный радиоголос: «С первого пути отправляется поезд номер двести второй»…

Георгий открыл глаза и через огромное вокзальное окно снова увидел ту женщину в плюшевой жакетке. Она пьяной поспешной походкой прошла мимо вслед за человеком в красной фуражке. Человек шел быстро, не оборачиваясь, а она старалась остановить его и что-то сказать. Двинулся поезд с освещенными квадратами окон, с белыми занавесками, все быстрее, быстрее… И вдруг что-то случилось. На перроне кто-то закричал. Истошно, пронзительно.

Этот крик заглушил все остальные звуки и проник сквозь двойные рамы внутрь вокзала. Состав, набравший уже скорость, со скрежетом и лязгом остановился.

Наступила тишина. Затем пробежали по перрону люди, все в одну сторону. А те, кто был в зале, прильнули к окнам.

Георгий достал папиросу и вышел. В конце перрона, где бетон сменяется деревянным помостом, чернела толпа.

— Видно, смерть себе искала.

— Ясное дело — водка до добра не доведет.

— Живая?

— Ноги отрезало.

— Все одно, кровью изойдет.

Появились белые халаты, носилки.

Поезд осторожно отошел от станции. Еще некоторое время мужчина с лохматой рыжеватой бородой рассказывал нескольким женщинам, как было дело. Потом и они ушли. Железнодорожник в форме принялся подметать что-то внизу между рельс.

На перроне снова стало пусто. Георгий бросил окурок, и ветер покатил его по асфальту, рассыпая искры. Прошел, нагибаясь вперед, морячок с девушкой под руку.

— Ресторан открыт? — крикнул он на ходу Георгию.

«Вот и все, — подумал он. — Эти уже ничего не знают».

Ветер пронизывал насквозь. Георгий пошел к телефону-автомату, набрал номер. Послышался мужской голос. Должно быть, Ксанин муж:

— Я слушаю…

Георгий усмехнулся:

— Всего доброго, я уезжаю в Берестянку.

— А вам кого, собственно, надо?

Георгий повесил трубку. Когда вернется с работы Ксана, муж сообщит ей, что был странный звонок — кто-то уезжает в какую-то Берестянку. Он будет удивляться и подозрительно посматривать на нее, а она независимо дернет плечами, но, конечно, поймет, кто звонил.

На станции опять стало сонно и тихо. В одиннадцать пришел 76-й. Георгию удалось проскользнуть в предпоследний вагон без билета. Сначала все шло хорошо, а потом проводник засек его, и пришлось слезть на каком-то полустанке. Здесь он дождался товарного, нашел подходящую платформу, протиснулся под брезент и затаился, скрючившись, упираясь спиной во что-то острое, холодное. В голову лезли всякие дурацкие мысли, например, что неплохо было бы, пожалуй, уснуть. Уснуть и не проснуться, как это бывает на морозе. И найдут его только тогда, когда груз прибудет на станцию назначения. А если выбросить документы, то никто никогда и не узнает, кто этот худой парень в коротком пальто и с длинными волосами.

Георгий приподнял край брезента и выглянул. Ветер ударил холодной плотной струей в лицо. Мимо бежала в мутном лунном свете березовая роща, мелькнула сторожка с двумя освещенными окнами и исчезла, и опять сумрак, бескрайность, неуютность. «Однако, я дошел», — подумал он и тут же успокоил себя. Мысли о смерти были ненастоящие и означали только, что ему хотелось оставить жизнь, в которой он запутался, и начать другую, без ошибок, без недовольства собой и людьми.

На этой платформе, вконец закоченев, он добрался до райцентра, а дальше ехал в закрытой машине связистов. Это были знакомые ребята. С ними немного отогрелся телом и душой. Они, так же, как он, считали, что институт — это мура.

— Ну его к фигам… Двигай работать к нам.

А что — это была мысль. Если бы он не решил уехать на юг, имело бы, пожалуй, смысл устроиться монтером. Лучше, во всяком случае, чем сидеть на одном месте и обрастать мхом.

Доехав с ними до развилки, он распрощался и свернул влево на Тихую Берестянку. Когда подходил к селу, занимался поздний зимний рассвет. Несмотря на то, что Георгий не ел почти сутки, сильно продрог и не имел впереди ничего определенного, но им овладело счастливое чувство. Вот его родные места, где все до мелочей знакомо, где прошли детство и юность. Село виднелось темным рисунком на фоне красного неба. Он издали угадывал дома по их очертаниям, вспоминал тех людей, которые в них жили. Он знал о них все, и они знали его прежнюю жизнь не хуже, чем свою собственную. Он помнил также, где лежали соседние деревни, все дороги к ним, и в них он тоже знал многих людей.

И эта дорога, по которой он шел, и скрип скованного морозом снега, и ледяные следы санных полозьев, и сам воздух, звонкий, сухой, с запахом утреннего дыма — все было отлично знакомо.

Поравнявшись со старой кузницей, Георгий остановился. Не мог он пройти мимо равнодушно, хотя сейчас она была мертва. Единственное окно без стекла смотрело в мир бессмысленно и отчужденно. Между тем несколько лет назад на всем земном шаре не было, пожалуй, места, которое тянуло бы к себе сильнее, чем это. Гошка приходил сюда, становился в открытых настежь дверях и вдыхал сладостные запахи земляного сырого пола, горящего угля и железной окалины. Асаня, по пояс голый, с каплями пота на сильной груди, работал здесь со своим отцом, и работа их казалась Гошке самой замечательной на свете. Асаня был старше на пять лет, но Гошке всегда почему-то дружить со сверстниками было неинтересно.

Почему он не стал кузнецом, как мечтал в детстве? Зачем понадобилось поступать в медицинский институт, возиться с трупами, бросать все это и поступать в политехнический? Возиться с чертежами и снова бросать… Может, именно кузница подсказывала ему его призвание? Иначе откуда эта страсть к металлу и огню?

Голубой огонь в горне, куски живого раскаленного железа, летящие колючие искры — как это было хорошо! В кузнице ремонтировали косилки, плуги, бороны — вещи простые и грязные, но мальчонка задыхался от радости, когда отец Асани, бородатый, как все старые деревенские кузнецы, кидал ему сердито:

— А ну, подай вон ту втулку…

Гошка кидался за втулкой, находил, подавал и преданно смотрел на кузнеца, готовый на все, только бы его не прогнали.

И его не прогоняли. Дерматиновый ученический портфель оставался у порога, а мальчишка потихоньку то поддерживал что-то, то отвинчивал, то промывал в керосине, то выбивал шпонку. Нет, он не боялся испачкаться — напротив, величайшей радостью было видеть свои руки, вымазанные солидолом, ржавчиной, вытирать пот со лба тыльной стороной кисти, как делал это Асаня.

Гошка приходил чуть свет, как только распахивались двери кузницы, и часто забывал о школе. Нет, конечно, это только он матери так говорил. В действительности о школе он не забывал. Он помнил о ней, но не мог оторваться от работы. Солнце поднималось все выше и выше, он знал, что пора в школу, но говорил себе: «Еще немного… Вот поставлю на ось этот подшипник и тогда…» Ставил подшипник и понимал, что опоздал на первый урок, и утешал себя тем, что успеет еще на второй. А потом Асаня с отцом шли обедать, звали его с собой, а после обеда в школу идти было уже незачем. Опоздать на первый урок — еще куда ни шло, но явиться к четвертому…