— По-моему, он немного того.

— Не заметила, — ответила Варя.

«О ком бы это?» — думаю. А Юлька продолжает:

— Ну как же: эти унты, как у летчика, шапка с ушами до пояса. Я такие видела в кино у комсомольцев тридцатых годов…

Тут только до меня дошло, что это обо мне. От этого моя радость несколько поубавилась. Ну, да ничего. Молодо-зелено.

Домой шел — как на крыльях летел. Вот, думаю, счастье-то привалило как раз вовремя. Со дня на день самая главная работа нагрянет. А Васицкий, растяпа, и тут маху дал, даже не звякнул, чтоб я хоть слегка подготовился.

5

Юлька постелила на столе. Под голову положила подшивку «Пионерской правды». А Варе совестно было лезть на стол. Улеглась на трех стульях. Вместо подушки взяла тома детской энциклопедии, поверх постелила лыжную куртку. Побежала, выключила свет, на ощупь пробралась на свои стулья. Юлька спросила:

— Варя, как по-твоему, он интересный?

— Кто? Этот ветеринар?

— Во-первых, не ветеринар, а зоотехник. А во-вторых, знаешь, по-моему, именно такие люди и завоевывали Сибирь. Он настоящий мужчина.

— От твоего завоевателя каким-то лекарством пахнет, — улыбнулась в темноте Варя.

— Не лекарством, а дезинфекцией.

Варя не стала спорить, чем пахнет зоотехник. Подумаешь, проблема.

Проснулась Варя с ощущением, что больше не уснет. Открыла глаза и не увидела ничего, кроме темноты, и с внезапной леденящей ясностью вспомнила мать…

Это самое тяжелое — лежать вот так на спине, и некуда деваться от мыслей, нет ни работы, ни разговора, ни сна. Словно распятая своим горем. Если б кто-нибудь знал, как невыносимо бывает…

Снаружи доносились ночные звуки: далекий лай, треск бревен от мороза. И вдруг ей вспомнилось… Как она могла это забыть? Ведь она жила когда-то в деревне. Жила — это точно. И мама даже когда-то сказала: «В нашей деревне». Невозможно вспомнить, о чем именно шел разговор. И тогда эти слова ничего не затронули в ней, а сейчас вспомнила.

Всплыло из небытия… Или приснилось? Нет, не приснилось — это действительно было: несколько цветных кадров из прошлого… Тогда она была маленькая, по-мальчишечьи худая, и мать, когда мыла ее в черной душной бане, спрашивала:

— Варька, пошто ты такая тощая?

Вспомнила место, где стояла эта баня — на речном яру, головокружительную глиняную кручу, прохладный ветер снизу, вздувающий легкое платьишко, и стрижей, черными стрелами мелькающих вниз и вверх.

И еще лесной пожар где-то далеко и голубой остывший дым, лениво текущий по логу, и запах этого дыма.

И еще — она бежит по тропинке, босыми ногами ощущая холодную землю, и вдруг поперек тропинки огромный, как скала, серый лось. Настороженно оглянулся и ринулся прочь, сбивая мелкие сухие сучья осин… Как странно — эти воспоминания где-то лежали в ней, и еще, может быть, много других лежит, только она пока о них не знает.

Зачем они уехали в город? Когда это было? Теперь уже не у кого спросить…

Перед самым рассветом она еще раз проснулась от Юлькиного зова:

— Варя, да проснись ты, наконец. Почему ты плачешь? Варя!

Варя вскочила, никак не могла найти в темноте выключатель, потом кое-как нашла, зажгла свет. Было уже восемь.

Вышла с графином на улицу. Утро тихое, неподвижное. Пустая улица просматривалась из конца в конец в розовых чистых сумерках. В морозном воздухе слышался скрип полозьев. Проехали два воза с сеном, и Варю обдало запахом скошенной травы, луговыми просторами. И потом, когда она подымала ведро из колодца, заскрипела ось во́рота, и опять что-то прикоснулось из детства. Может быть, этот звук. Она нарочно скрипнула несколько раз, прислушиваясь. Да, когда-то был колодец. Если лечь грудью на край сруба и заглянуть в глубину, то там, в темноте, лежал голубой кусок неба с клочком белого облака…

Варя наклонилась и посмотрела вниз — нет, в этом облака не было.

6

Заметки жизни

Из библиотеки шел, думал — Анна спит, а она меня дожидалась. Только взглянул на нее, сразу понял — что-то неладно. Она, во всем прямая, и тут прямо задала вопрос:

— Слушай, брат, тебе известно, что приехал Георгий?

— Георгий?

Окинул взглядом комнату — никаких признаков приезда.

— Он у Асани остановился, — сказала Анна.

— Это точно?

— Его Лихачев видел. Говорит, что проездом.

— А может, выдумал Васька? Он ведь соврет — дорого не возьмет.

Сестра не ответила, да и зачем отвечать? Чувствовал я, что это не вранье. А казалось враньем оттого, что хоть и знал я Гошку вдоль и поперек, но такого от него не ожидал. Видя расстройство сестры, не хотел продолжать разговор, но она сама заговорила:

— Вот ты, Иван, много знаешь. Всю жизнь за книгами, должен же был от них ума набраться. Ну скажи, в чем я виновата?

Вот так всегда. И не она одна — рассуди, посоветуй, а не думают того, что я в своей-то жизни иногда разобраться не могу.

— Я тебя не виню, — отвечаю.

Она меня тотчас же поправила:

— Да не перед тобой, а перед ним.

Это уже сложнее. Что тут скажешь? Ей самой понять бы пора. А если до сих пор не поняла, так, наверно, и не поймет.

Конечно же, не виновата, что безвременно Петр погиб, не виновата, что в тридцать пять лет к молоденькому потянуло, не виновата, что с утра до ночи на работе пропадала, что сыну родному слова доброго сказать было некогда… А если честно, так чья же еще вина, как не ее. Только, возможно, не виновата она в своей вине.

— Чем заслужила я такое? — повторила она, уже гневаясь на мое молчание. Ждала успокоения, а я не умел успокоить. Только спросил:

— Сходить?

Я уже привык и не протестую, что мне поручения всегда ото всех самые трудные и деликатные. Я и супругов на деревне мирю, и деньги для других занимаю, и даже сватаю.

Но Анна аж передернулась:

— Не смей! Еще чего не хватало.

Сказала — как отрезала. И ушла к себе в горницу, затворилась.

Не знаю, что она там переживала, а я ночь не спал. Все думал о ней да о блудном моем племяннике. Да и как не думать? Родная кровь. Когда Анна чертенком этим еще только тяжела была, я уже его жизнь обдумывал. Почему-то уверен был, что мальчонка появится на свет. Так и случилось. И не кто иной, как я, пикушу этого из роддома тащил, ибо Петр в ту пору трактор перегонял и был в деловом отъезде. Георгию года не было, я коня ему деревянного купил, чтоб по жизни всадником гордым проскакал, наподобие тезки своего Георгия Победоносца. И все детство его у меня как на ладони.

И глистов ему выводили, и крючок рыболовный из уха вызволяли, и мыли мальчонку, и стригли, и следили, чтоб пипкой не играл.

Нет, нелегко мальчонку вырастить. Девочка, она ласковей, домашней. И к матери льнет, а этот с утра допоздна на улице, или в лесу, или на конюшнях. Ноги и руки все в цыпках. В избу не загонишь. И вечно лез туда, куда не надо, где до смерти — два вершка. Или себя испытывал — не пойму. Будто дразнила его беда и к себе звала. И в колодец он в ведре спускался — с трудом вытащили, и на озере в прорубь проваливался, и ногу топором рубил, и на спину жеребцу необъезженному вскакивал. И никогда ни одной слезы. Побледнеет весь от боли и страха, но крепится. И что больше всего меня радовало — рано хватка мужицкая у него появилась. Хоть вилы, хоть топор в руки возьмет — будто век держал.

Все шло в общем-то ладно, до одной поры. А именно до появления Юры. Георгий тогда уже в пятом учился. Надо справедливость отдать, после смерти Петра Анна долго себя строго держала, хотя, конечно, находились соблазнители — баба она и сейчас еще ничего. Но пришло время, и ее бес попутал. Приходит ко мне вроде посоветоваться, а у самой, как это бывает, все уже решено. Так и так, мол, мужчина меня сватает, как быть, я ведь еще не старая.

— Какой мужчина?

— Юра-электрик.

Электрика этого я знал. Высказал опасение:

— Он вроде бы из тюрьмы.