— Прибор не идет, — повторил я тупо. — А сверху требуют, чтобы шел.

По выражению лица Капитанова легко было понять, что первое свое мнение обо мне он уже пересмотрел, как слишком лестное. Он вздохнул, потянулся, неясно было, что хрустнуло — стол или суставы, сказал коротко:

— Чем могу помочь?

— Пока списочком.

— Каким еще списочком?

— А вы мне назовите — кто над узлом работает. Всех поименно.

— Хорошо, пишите.

Я открыл вторую страничку блокнота и аккуратно записал под его диктовку:

— Мало, — сказал я. — Это все?

— В принципе — да.

— А вот Шура Порецкая, она же всего полгода как тут работает…

— Познакомились уже? Быстро. Не теряешь, значит, минут дорогих, — он одобрительно сощурился. — Правильно. Действуй.

— Вы мне, пожалуйста, не тыкайте! — сказал я зло. — Мы на брудершафт не пили. — И, увидев его искреннее удивление, пояснил доверительно: — Знаете, я много поездил. Всякое бывало. Другой раз не успеешь домой вернуться, а уже впереди тебя телега летит. Может, и не было ничего, а поди потом доказывай, что ты не верблюд.

Капитанов раздавил окурок в пепельнице, скучающе взглянул на оконную решетку. Неожиданным откровением я нанес последний штрих на свой портрет командировочного хорька и стал ему противен. Что ж, я готов был уважать его за эту подчеркнутую мгновенную неприязнь, если только он сам, разработчик узла, чист. А на этот счет как раз у меня были сомнения.

— Эх! — сказал я. — Придется теперь ходить, мозолить глаза, отрывать людей от дела. Самое паскудное занятие.

— Вы и не ходите, — добродушно посоветовал Капитанов. — Составьте отчет по документации и валяйтесь себе на пляже. Разницы никакой не будет.

— Да? — я обрадованно вскинул голову, почесал в затылке. — Конечно… неудобно как–то. Задание все же, взялся за гуж, так сказать. Владимир Захарович, а вы не могли бы выделить мне Шуру в сопровождающие. Чтобы она показала, где кто работает. Проводила, что ли… Сам–то я разве пойму?

— Именно Шуру?

Я выдержал его взгляд стойко.

Он встал, обогнул меня с осторожностью, точно боялся задеть, толкнул дверь, крикнул: «Шутов, позови Порецкую ко мне. Быстренько!»

— Шутов — это который в списке?

— В списке, в списке.

С каждым моим словом он проникался ко мне все большей неприязнью.

Шура влетела запыхавшаяся, раскрасневшаяся.

— Фу, как надымили! Вы же бросили, Владимир Захарович. Все знают, вы бросили. Нельзя же в такой комнате сидеть. Прямо душегубка.

— Вот, Шура, поможешь товарищу. Проводишь, к кому он попросит. Ясно?

— Ясно, Владимир Захарович.

— Как у тебя, кстати, с институтом, все забываю спросить?

— Вызов жду.

— На вечерний?

— Как вы посоветовали, Владимир Захарович. Я вашей воле не ослушница.

Нет, не простая эта простушка, ишь, какие головешки подкидывает под своего начальника, и глазами ест, как ефрейтор генерала, и ножками в туфельках переступает, точно пол под ней раскачивается. И утомленный моей персоной Капитанов отмяк, подернулся мечтательной рябью. Взгляд его успокоился на ее сероглазом личике, слух вкушал мелодичные девичьи переливы и позвякивания. Скрывать он ничего не умел — Капитанов Владимир Захарович, в любую секунду был открыт, как мишень.

— Хорошо, Шура, ступай! Товарища вон задерживаем, ему отчет надо писать для самого Перегудова… Впрочем, останься на секундочку. Вы позволите, Виктор Андреевич? У меня к Шуре маленькое поручение.

Я кивнул и вышел. Конечно, следует проинструктировать несмышленыша, мы понимаем…

— Кто из вас Шутов, товарищи? — громко спросил я, улыбаясь всем, и тут же сам понял — кто. Книголюб, читающий на стуле у двери, отложил роман и, не двигаясь с места, поплыл на меня пасмурной чернотой лица.

— Ну, я Шутов.

— Здравствуйте! Будем знакомы. Меня зовут Виктор Андреевич, — я протянул руку, которую Шутов небрежно стиснул, не отрывая зада от стула. Парень лет около тридцати, жгучий брюнет, как писали в старых романах. Ленивый взгляд из–под длинных трепещущих ресниц.

Не всякий рискнет развлекаться чтением романа в рабочее время, да еще на виду у всех. Шутов бездельничал демонстративно. Такое может позволить себе доверенное лицо, единомышленник, наперсник мрачных тайн, вдобавок зарвавшийся.

— Надо бы нам потолковать кое о чем, Петя. Тет–а–тет.

Жужжание приборов и голоса в комнате как бы стихли, и женщина на подоконнике, уже сходившая за тряпкой, застыла неподвижно в неудобной позе, прислушивалась.

— О чем толковать? — угрюмо буркнул Шутов. — Я на работе, видишь, занят.

Он не поинтересовался, кто я. Наверное, знал.

— А после работы?

— Чего?

— Я говорю, после работы если посидеть за кружечкой чая. А-а? Встретиться если?

Парень был в затруднении, подшипники у него в голове прокручивались туго.

— Чего надо–то? Говори сразу.

Я оглянулся. Женщина на подоконнике зачем–то подула на тряпку. Мужчины переглядывались.

— Выйдем в коридор, Шутов.

— Давай выйдем. Почему не выйти… Обед будет, и выйдем. У нас обед в половине первого.

Он нагло усмехался мне в лицо, и ноздри его вздрагивали от нехорошего возбуждения. Он был как оголенный электрический провод — попробуй дотронься.

Шура Порецкая прошелестела халатом у меня за спиной. Она выскользнула от шефа распухшая от доверенных ей инструкций.

— Ладно, Шутов, я зайду ближе к обеду. Только ты не удирай. Дельце у меня маленькое и обоюдовыгодное. Понял?

— Дельцами не занимаюсь.

— Книжка–то интересная?

— Чего?

— Роман, говорю, интересный читаешь?

Шутов глотнул воздух, точно акула, жиганул по мне черным огнем, посоветовал тихонько:

— Не увлекайся, приятель. Тут тебе не Москва. Тут аккуратнее надо, вежливо. А книжка интересная, что ж. Про графа Монте–Кристо, сочинение Дюма–отца. Слыхал про такую?

— Хорошая книжка, — согласился я. — Для детей среднего школьного возраста.

Шутов тряхнул кудрями как бы подводя итог, заалел улыбкой.

— Встретимся, — сказал мне, — теперь вижу, непременно мы с тобой встретимся.

Шура потянула меня за рукав. В коридоре, пустом, как аллея ночью, заметила неодобрительно:

— Какой вы, однако, москвич. Всех уже разозлили, успели. Владимир Захарович курить бросил, из–за вас опять закурил. И весь бледный. Другие от вас не такие приезжали.

— А какие?

— Обходительные, вот какие.

— У меня характер собачий, — пояснил я. — Сколько я с ним помучился, Шура, вы не представляете. На работе меня никто не любит, соседи избегают, а поделать ничего с собой не могу. Видно, уж с чем родился, с тем и помрешь. Да я толком и не понимаю, в чем дело. Вроде ничего плохого не говорю, а люди отворачиваются, и некоторые даже плюются.

В ее серых, невинных, блестящих глазах зажглась укоризна:

— Вы думаете, я не понимаю? Думаете, дурочка?

— О чем вы, Шура?

— Думаете, я не вижу, как вы надсмехаетесь? Все вижу. Только я не обидчивая. Куда пойдем?

Я заглянул в свой список:

— Может, сначала съездим искупаться?

— Говорите серьезно, пожалуйста.

— Ну тогда к Геннадию Ивановичу Иванову, фрезеровщику. Далеко это?

Шура, не отвечая, пошла вперед. Когда–то и я умел ходить не оглядываясь, тогда шея моя еще легко выдерживала атмосферный столб, тогда еще на мне не висел проклятый груз сердечной одышки, тогда еще… Еще.

— Шура, — окликнул я, — мы уже на первом этаже. Куда же ниже?

— Пойдемте, Виктор Андреевич, я знаю.

Мы миновали длинный подземный переход, где зеленоватые стены слезились холодной росой, снова поднялись по ступенькам и очутились в обыкновенном, не слишком большом цехе. Верещали токарные станки, филином ухал прессовочный молот, копошились рабочие в спецовках. Густой воздух напоен едким металлическим ароматом.