И тут, откуда ни возьмись, на одном коньке, привязанном к валенку, подлетел к нам Кешка Аржанов. Был он поменьше меня, но пошире, этот самоуверенный хозяин улицы в распахнутом полушубке и буденовке, видимо, отцовской. Красные руки Кешки, которым было не холодно и без рукавиц, немедленно сжались в кулаки.

Сохраняя, насколько возможно, независимый вид, я обратился к Лене так, будто у нас шел интересный обоим разговор, до которого Кешке нет дела.

— Я принесу книжку завтра. Ладно?

— Приноси. Только не забудь, — сказала она. И открыла калитку, оставив меня наедине с толстогубым Кешкой.

С минуту мы молча смотрели друг на друга. В другое время я постарался бы немедленно скрыться. Но разве мог я позорно бежать, если она стояла на крыльце, смотрела на улицу, на обоих нас.

— Тебе че надо? — спросил Кешка тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Мне, как слабейшему, полагалось смиренно ответить «ни че не надо», получить подзатыльник, да хорошо, если один, проглотить обиду и плестись восвояси. В открытую калитку я снова увидел Лену. Веником она обметала валенки и, прежде чем войти в дом, помахала кому-то из нас своей расшитой варежкой.

Любовь звала на борьбу, на подвиг.

— А тебе че надо? — крикнул я и шагнул к своему врагу.

От такой дерзости Кешка на миг оторопел, но тут же придвинулся ко мне вплотную, не испугался. Мы стояли грудь в грудь. Сейчас начнется, подумал я.

Кешка, как и полагалось для начала, не сильно толкнул меня в грудь и спросил спокойно:

— Сунуть одну?

Я отступил шага на три, скинул ранец, поправил шапку и тараном пошел на Кешку, повторяя:

— Сунь! Попробуй-ка, сунь!

Я решил драться хоть до смерти, но не показывать, что боюсь Кешку. И мой враг, видимо, это понял. Он отступил, смерил меня взглядом, сплюнул сквозь зубы.

— Ну-ка, сунь, — продолжал настаивать я.

— Связываться неохота, — неуверенно сказал он, повернулся и неожиданно укатил на одном коньке, издали показав язык.

Преследовать Кешку я не стал: мной овладели и радость, и гордость, и уверенность в своих силах — вес чувства победителя. Теперь я терзался только одним: где достать записную книжку?

Дома я уселся подле окна, стал смотреть на тихую улицу, на деревянные заборы и крыши домов, на которых пышно лежал снег. Изредка кто-нибудь проходил мимо. Как было бы хорошо, если бы Лена тоже прошла тут. Мне захотелось увидеть ее немедленно. Это желание росло, я бродил по комнате, снова подходил к окну, сначала с надеждой, потом с отчаянием. По улице прошел бородатый дед с кошелкой и березовым веником из бани. Мальчишка провез на санках ушат воды, Лена не появлялась…

Наступал вечер, мать зажгла керосиновую лампу — электричество в наш окраинный район подавали с перебоями — и закрыла ставни. Я любил и всегда ждал этот вечерний час, когда приходил с работы отец и в доме воцарялся какой-то особый покой. Но теперь сердце мое разрывалось.

— Как дела, товарищ? — спросил отец.

Мне всегда было приятно чувствовать на плече руку отца, говорить с ним о своих делах, показывать рисунки. Сегодня же я был поглощен такими чувствами, о которых не мог сказать отцу ни слова. Мне даже сделалось боязно: вдруг он о чем-нибудь догадается.

— Пусти меня, — сказал я угрюмо.

— Ты что? — удивился отец.

— Так…

Он потрогал мой лоб, сказал: «Жару как будто нет», — и, не подозревая о моих страданиях, отпустил, занявшись обедом.

— Папа, — решился я, — дай мне сорок копеек.

— Для какой цели?

— Купить записную книжку.

— Позволь, разве у тебя нету записной книжки?

— Нужна еще… — И слова застряли у меня в горле. Мне показалось: отец понял, для кого мне понадобилась эта книжка. К счастью, он не стал допытываться, а покладисто ответил:

— Нужна так нужна. Сорок копеек, говоришь? Это можно. Зайдешь в крайкомовский вестибюль, там в киоске купишь, — говорил отец, выдавая деньги. — Впрочем, — добавил он, — сначала зайди в магазин «Сибкрайиздата», это поближе, на Амурской. Понял?

Я кивнул и взял две новенькие монетки. На каждой был отчеканен рабочий с молотом и щитом. Даже по такой маленькой фигурке было видно: рабочий красив и силен. Чем-то был он похож на чемпиона края по французской борьбе Натана Пружанского, комсомольца, безбожника, городскую нашу знаменитость. Вырасту большой, стану таким же, подумал я и взглянул на часы-ходики. Если всю дорогу бежать — до закрытия магазина можно еще успеть. Я быстро оделся, вышел, но в коридоре услышал грозный вопрос матери:

— Это еще куда?

— Я только воздухом подышать, я на полчасика…

— Смотри, чтобы не долго. Уже темь на дворе!

Да, уже стемнело и только в конце улицы одиноко светил фонарь. Я побежал мимо деревянных заборов, мимо домов с закрытыми ставнями, мимо Харлампиевской церкви, дремавшей за каменной оградкой. Церковные двери были заколочены, а в снегу темнели недавно сброшенные сверху колокола. Я бежал к центру города. Вот большой дом с огромным круглым куполом и шишечкой на нем. Это синагога. Все окна ее освещены, чувствовалось, — внутри много людей и происходит что-то торжественное. Молятся?..

Я увидел Натана Пружанского и приостановился посмотреть на знаменитого чемпиона. Прямой, массивный, с маленьким чемоданчиком он как раз вышел из синагоги. Ему навстречу шел другой известный в городе борец, Петя Скворцов, тоже с чемоданчиком.

— Здорово, Натан, — сказал он. — Ну вот, синагогу открыли. Радуешься?

— Синагогу-то открыли, — недовольно проворчал Пружанский, — да радости мало. Опять борцам негде тренироваться. В большом зале, понимаешь, девчонки со швейной фабрики в волейбол играют. В малом — гимнасты. Наверху тоже все занято. Только у штангистов пусто почему-то.

— Говорил тебе: надо в горсовете поставить вопрос, чтобы нам еще и Харлампиевскую церковь отдали. Тогда места всем хватит.

— Ты прав, придется ставить вопрос.

— Пойдем хоть со штангой разомнемся, что зря время терять, — предложил Петя Скворцов.

Они ушли в синагогу, я посмотрел им вслед и увидел свежий фанерный лист на дверях. «Первый городской физкультурно-спортивный клуб имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург» было написано там.

Что было духу пустился бежать я дальше, наверстывая упущенные минуты. Еще издали увидел свет в окнах магазина «Сибкрайиздата» и продавцов за прилавками. Успел! Но дверь была заперта изнутри и за стеклом торчала бумажка: «Закрыто на учет».

Немедленно туда, на главную улицу, в крайком. Я бежал, иногда шел, чтобы отдышаться и снова бежал. Было жарко, лоб и спина взмокли. Я расстегнул шубенку, снял варежки, сдвинул на самый затылок шапку. Даже рубашку пришлось расстегнуть, так было жарко.

Возле крайкома стояли легковые автомобили, два автобуса и запряженные в сани лошади. Из массивных дверей выходили на улицу люди. Я проскользнул в заполненный народом вестибюль, протискался к киоску. И на полочке — вот они! — сразу увидел записные книжки.

— Тебе чего, мальчик? — спросила продавщица.

Я ответил и протянул ей свои деньги.

— Книжки только по талонам для участников пленума по борьбе с религией. Иди домой.

— Мне всего одну книжку, тетенька!

— Не могу, мальчик. Не проси. — Ну, пожалуйста, тетенька!

— Тебе русским языком сказано? — произнесла она так, как говорила Олимпиада Николаевна, когда сердилась.

Не продаст! Ни за что не продаст.

— Да отпустите ему эту книжку! — вдруг сказал кто-то сзади. — Отпустите. Есть о чем говорить…

Рядом стоял военный в колонке с меховым воротником. На сапогах его позванивали шпоры.

— Конечно отпустите, — поддержал другой, бородатый, в бекеше, с наганом на поясе. Он подмигнул мне веселым глазом и сказал: — Я ведь его знаю: он тоже безбожник. Ты ведь безбожник? Ну, вот. Растет наша смена!

И опять я бежал. Сначала по освещенным, потом по темным улицам, мимо магазинов и домов, мимо синагоги, где играли теперь в волейбол, мимо темной, заколоченной Харлампиевской церкви, ждавшей своей новой участи.