Изменить стиль страницы

Ливанов справлялся, как ему поступить, в военкомате и райисполкоме, написал заявление в жилищный отдел горсовета. Всюду его внимательно выслушивали, обещали разобраться и, конечно, обещали помочь. Через месяц сказали, что выдадут ордер на другую комнату, а пока что просили подождать и как-нибудь еще с месяц перебиться.

И он перебивался: ночевал иногда у своей тетки, регистраторши поликлиники, иногда — в студенческом общежитии, где жил его однополчанин, теперь студент первого курса, Стегнухин. Тетка угощала Ливанова картошкой со своего огородного участка и чаем без сахара. Потом он расстилал на полу сложенное вдвое зеленоватое японское одеяло, под голову клал потрепанную полевую сумку и спал, как во времена походов, накрывшись шинелью.

Стегнухин, расспросив Сергея о делах, доставал из тумбочки кусок черного хлеба, иногда селедку, плавленый сыр или пайковую ливерную колбасу и, разложив еду на смятой газете, приглашал:

— Давай, Серега, подрубим!..

Ливанов упрямо отказывался, но Стегнухин все же заставлял его съесть половину своего ужина, приговаривая:

— Давай, давай, чего там! Набегался не пивши, не евши, я ведь знаю тебя. А есть-пить человеку надо. Куда денешься?..

На узкой железной койке они спали вдвоем, лежа на боку и плотно прижавшись спинами друг к другу.

Утром Стегнухин, единственный из всех студентов, делал зарядку, выжимал пудовую гирю, стоявшую у него под кроватью, а потом выходил на улицу и, сопровождаемый насмешками прохожих, бегал вокруг общежития. Поскоблив безопасной бритвой свою жесткую бороду, он надевал военную шинель, гражданскую кепку с пуговкой и торопился на лекции. Оттуда бежал в столовую, а вечером, хотя все говорили ему, что до экзаменов еще далеко, обложившись книгами, сидел в читальне, пока там не гасили свет. Каждый день он писал в город Красноярск длинные письма своей невесте, в которую был влюблен еще с детских лет.

Однажды вахтер не впустил Ливанова в общежитие. К тетке ехать было далеко и поздно. Он направился к школьному товарищу Вадиму. Во время войны они с Вадимом ничего не знали друг о друге, а после демобилизации Ливанова встретились радостно, долго вспоминали школу и завершили вечер в шашлычной просидев там допоздна.

Вадим по каким-то причинам так и не служил в армии. Объяснил, что его совсем забраковали на комиссии, ведь он же еще в шестом классе, играя в футбол — неужели Ливанов не помнит? — сломал ногу. Трещина плохо срослась, и вот, пожалуйста, его так и не взяли, хотя он сам просился… Но Ливанов совершенно забыл — когда это Вадим сломал ногу?.. Хотя отлично помнил, что футболистом он всегда был отменным, даже играл в юношеской команде «Спартака». За военные годы, рассказал Вадим, он окончил институт физкультуры и успел жениться.

— А кто твоя жена? — спросил с интересом Ливанов.

— У-у!.. Она деловая. Исключительно деловая. На складе работает. На продовольственном, заместитель директора. Квартиру вот сумела выбить, отдельную, придешь — посмотришь, из двух комнат. И меня, представляешь, устроила в их систему. Правда не по специальности, а тоже по торговой линии.

— И она что же, наших лет, — удивился Ливанов, — и уже такая, все может?

— Вообще-то она постарше… Лет на десять постарше. Но она энергичная, очень даже энергичная…

В тот вечер, подвыпив, Вадим уверял Ливанова:

— Помни, Серега, — говорил он, обнимая его за плечи, — я до гроба жизни твой друг. Придется туго — не забывай: у тебя есть на кого положиться…

Ливанову вспомнился весь этот разговор, и он направился к Вадиму, пытаясь представить, как тот его встретит, как познакомит со своей — тут он усмехнулся — со своей исключительно деловой женой.

— Здорово, старик! — обрадовался Вадим. — Наконец-то забрел в мою берлогу Вытирай ноги получше, у нас сегодня паркет натирали, да проходи.

Ливанов сел в большое кабинетное кресло и осмотрелся. Мягкий приятный свет лился из-под шелкового красного абажура, создавая какой-то особый уют. Этот свет неярко отражался в тонких с золотистыми ободками чашечках, стоявших на резном дубовом буфете. На столе поблескивал новый никелированный чайник, стояли вазочка с шоколадными конфетами и нарезанный ломтиками сыр. Под абажуром тихо покачивался на шнурке целлулоидовый попугай, раскрашенный в желтый, зеленый и синий цвета. В углу висело кожаное пальто Вадима и черное, котиковое, его жены.

— Сейчас мы с тобой тяпнем по маленькой, — подмигнул Вадим. Он приоткрыл дверь и позвал: — Верунечка! Ты к нам выйдешь? Уже легла? А тут ко мне Серега Ливанов пришел, я рассказывал про него, помнишь?

Из-за двери донесся властный с каким-то присвистом неразборчивый шепот.

— Ну, ладно, ладно, — покорно сказал Вадим. — Спи, лапуня. Ты со вчерашнего вечера полбутылочки не припрятала?.. Тиханович, говоришь, все вылакал? Вот ска-андал! Вчера, — обратился он к Ливанову, — одного деятеля из отдела спортивных товаров принимал. Деятель, скажу тебе, еще тот… Но человек для моей службы необходимый. Из-за него так, понимаешь, получилось, что и угостить-то тебя нечем. Вот разве что чай?.. Давай-ка, сейчас чаю выпьем. А?..

— Не беспокойся, — остановил его Ливанов и сказал, что сегодня ему негде ночевать.

Вадим неопределенно хмыкнул, смущенно помолчал и спросил:

— Ты прописан?

— Да не успел еще, ты же знаешь…

— М-да-а, история, — протянул Вадим. — А ко мне, как на грех, вчера участковый заявился с проверкой документов. Думаешь, почему? Тоже ночевал один наш сотрудник, командированный. И соседи, такие сволочи тут на одной площадке с нами живут, — донесли! А участковый предупредил — оштрафую, говорит, если еще раз… Ты, Серега, пойми: сегодня, ну, просто никак. С удовольствием бы. Вдруг опять участкового черти принесут? И тебе-то ведь тоже неприятности будут. Нигде ведь не прописан…

На улице дул холодный осенний ветер и падал сухой мелкий снег. Ливанов поднял воротник шинели и побрел по пустой, стиснутой каменными домами, улице. Ему вспомнилась такая же ветреная, вьюжная ночь в монгольской степи. Не было там ни юрты, ни избушки, ни землянки, чтобы укрыться от ветра и холода. Трудно было даже вырыть окоп или яму, потому что земля, когда ее пробовали долбить, была твердой, как бетон и звенела как железо. Завернувшись в плащ-палатку, он вместе со своими солдатами, лежал у походного костра, думая о том, что в далеких городах множество людей спят сейчас в теплых комнатах, на мягких матрасах, укрывшись одеялами. Некоторые чудаки, для безопасности, даже закрывают ставни… Лица солдат краснели от света костра, в трехпалых варежках коченели пальцы, разъедал глаза горький дым…

Ливанов вышел на бульвар. Темные голые деревья стыли за железной оградкой. Ливанов присел на скамейку. Напротив, в окне пятого этажа, погас свет. Должно быть, хозяин этого окна сейчас разделся и лег спать. Ливанов не мог решить — где же ему было лучше? В той ледяной степи у солдатского костра или в этом, родном городе, застроенном теплыми большими домами. Потом вспомнилось, как он со своими разведчиками лежал в черной осенней грязи под кинжальным огнем немецких пулеметов и как пришлось отползать под этим стелющим огнем, волоча на плащ-палатках двух истекавших кровью ребят… А Стегнухин в это время прикрывал их короткими очередями из своего автомата, стараясь отвлечь огонь на себя. И они, наперекор фрицам, выбрались и вытащили раненых, и Стегнухин позже тоже приполз совсем невредимый.

«Эх, то ли еще бывало», — подумал он, закрыл глаза и прилег на скамейку. И вдруг в теплушках запели трофейные аккордеоны… Показалось, будто он снова — а это было в апреле сорок пятого года — едет со своим полком, из-под города Кенигсберга, через всю страну, на Дальний Восток. На остановках солдаты дружно высыпают из вагонов и, звеня медалями, покручивая усы, знакомятся со станционными девушками, дарят им на память немецкие открытки. А кто-то пишет мелом на вагонных дверях «Даешь Порт-Артур!» И сразу же его отправляют в вагон-гауптвахту за разглашение военной тайны. Приснился ему и тот белый трофейный рояль, стоявший на платформе рядом с тяжелым танком «КВ». Какой-то сержантик пытался выстукивать на нем «Песню о Катюше»…