Что бы рассказать вам еще? О жалованье и харчах вы уже слыхали. Каковы они будут в действительности, вы скоро узнаете сами.

Главное, сынки, не будьте такими пришибленными! Чем вы интересуетесь еще?

— Когда же окончится эта война? — сорвалось у меня с языка раньше, чем я успел опомниться. Однако было заметно, что этот вопрос, видимо, серьезно волновал всех.

Тут усач вытаращил свои глаза на нас. Потом он расхохотался так, что даже весь затрясся. Это был странный, вовсе не веселый смех, быстро перешедший в хрип; на лице мушкетера появилось мрачное выражение.

— Откуда же мне знать это, дурачина?

Он сказал это так свирепо, что мы испуганно отскочили от него.

Однако его лицо снова понемногу повеселело, он несколько раз покачал головой и заговорил уже более спокойным голосом:

— Окаянные дети! Я стараюсь объяснить самые необходимые вещи, а они требуют от меня, как от цыганки, предсказать им свое будущее. Ну, что ж, тут нет ничего дурного, я понимаю вас. Мне и самому бы очень хотелось знать, когда же кончится это бедствие. Однако на такой вопрос вам не сумел бы ответить даже сам император. Те, кто властен закончить войну, не сделают этого, поскольку она приносит или еще принесет им барыши. Мы же, сытые войной по горло и удобряющие ее поля своими телами, наоборот, совершенно безвластны покончить с ней. Так-то. У кого там осталось пиво, дайте-ка мне немного хлебнуть!

Несколько ребят тут же охотно протянули ему свои кружки, и мушкетер, видимо, не желая обидеть никого из нас, осушил их, по крайней мере, у троих. Затем он отер ладонью свою бородищу и заговорил уже совсем отеческим тоном:

— Так, завтра каждый из вас получит мундир, меч, мушкет с сошкой и все, что к ним положено: патроны с порохом, пульки и фитили. Скажу вам заранее: боже упаси, чтобы ваш фитиль отсырел! О порохе — не беспокойтесь, он в патронах и с ним ничего не случится. Фитиль же должен всегда оставаться у вас сухим, даже если сами вы попадете под ливень и распухнете от воды, как утопленники. Носите его под шляпой, держите его у самого сердца, помните о нем точно о своей девушке. Короче, храните его, где хотите, но он должен быть сухим! В противном случае вы окажетесь беззащитными, точно Новорожденные младенцы: во время боя вам даже ни разу не удастся выстрелить, ибо вражеская конница сомнет вас и сотрет своими копытами в порошок. Но это еще не самое худшее: мгновенная смерть — добрая смерть. Я не хотел бы, чтобы наш лейтенант обнаружил у кого-нибудь из вас отсыревший фитиль. Да, братцы мои. Я не желал бы вам этого.

Вообще будьте поосторожнее с тем одноглазым лейтенантом, что вербовал вас. Его фамилия — Тайфл, по-немецки — черт, и пусть я провалюсь ка этом месте, если он не делает чести своему имени! Полковник же у нас — итальянец из Неаполя, по фамилии Помпейо. Вы его узнаете сами, я не скажу о нем ничего ни хорошего, ни дурного. Только снова повторю — избегайте лейтенанта, как черт ладана. Во всем остальном вы разберетесь постепенно сами. Мы-то уж вымуштруем вас, как полагается. Помните: чем скорее у солдата огрубеет кожа, тем лучше для него! На службе никто ни с кем не цацкается. На вас посыплется со всех сторон столько ударов, подзатыльников и грубой брани, что сначала у вас с непривычки даже глаза полезут на лоб.

Ко всему сказанному мне хотелось бы добавить вам еще кое-что: во время обучения вас нет-нет, да и стукнет мушкетер, которому поручат муштровать ваши неуклюжие тела. Он будет с вами жесток, нетерпелив, и вам будет казаться, что мушкетер — воплощенный дьявол, ниспосланный вам господом богом. Лейтенант же Тайфл, наоборот, не дотронется до вас и кончиком своего хлыстика. Но за каждую сделанную вами ошибку он прикажет подвесить мушкетера, обучавшего вас, за руки к дереву и оставит его повисеть так около часика, пока тот не потеряет сознание. Потом он прикажет облить его ледяной водой и, когда подвешенный очнется, оставит повисеть его еще. Однажды вот так же пришлось повисеть и мне, — потом я целую неделю вскрикивал от боли, когда мне нужно было приподнять, к примеру, мушкет. Стало быть: будьте осторожны с тем, кто действительно истязает человека.

Я не скажу, чтобы сами наши мушкетеры были какими-нибудь невинными младенцами или человеколюбцами. Нет-нет, но… Вы должны понять, что, если человека каждый день гонят на убой и ему известно, что, не успей он убить противника, убьют его самого, если ему чаще приходится купаться в крови, чем в воде, если он смотрит на каждый дом лишь как на то, что нужно поскорее поджечь, если он делает это уже в течение целого ряда лет и ему постоянно твердят, что это его долг, честь и слава, если подобное вколачивают ему в голову при помощи кнута, то, разумеется, через некоторое время из него получается совсем другой человек, нежели тот, который оставил отчий дом.

Да, сыночки, война — это самая скверная штука на свете, хуже всякого потопа и мора. Хуже не только потому, что она уничтожает города и села, убивает человека, но и калечит беднягу, превращая его в дьявола. Подобный калека продолжает жить и бесчинствовать в этом мире.

Вот каких дьяволов делает из нас такая война, в которую мы впутались, как Пилат в спор о вере. Но какое дело нам до нее? Ради чего, например, должны воевать вы? Неужели у вас есть какая-нибудь охота вмешиваться в то, из-за чего так грызутся император, немецкие князья, французы и шведы?

Небрежно махнув рукой, усач как бы сам ответил на этот вопрос. Он был чертовски прав. Ведь ни у меня, ни у Мотейла с Картаком, ни у парней из Спомышля и Цитова не было никаких причин вступать в драку с чуждыми нам коронованными особами.

Мы с минуту помолчали, но скоро я снова не выдержал и спросил его:

— Будьте любезны, пан мушкетер…

— Какой я тебе пан! — перебил он меня. — Я просто Матоуш Пятиокий, ни больше ни меньше. Запомни это!

— Не могли бы вы рассказать нам, что вы чувствовали, когда шли в свою первую настоящую битву?

— В настоящую битву? — усмехнулся мушкетер. — Всякая битва, сынок, бывает только настоящая! Если вы интересуетесь моим первым боевым крещением, то я могу рассказать вам о нем, — ведь подобное каждый запоминает навсегда. Только вам придется позаботиться о том, чтобы у меня не пересохло в горле.

Заглянув в наши кружки, мушкетер удостоверился, что в них осталось еще немало пива и подумал, что мы новички даже в выпивке. Он поудобнее уселся на соломе и начал свой рассказ.

Глава вторая,

в которой мушкетер Матоуш Пятиокий рассказывает о том, как он, будучи новобранцем, в 1620 году участвовал в достопамятной Белогорской битве под Прагой

— Вот уже стукнуло двадцать пять лет, как меня забрали в солдаты и сделали кирасиром. С лошадьми я умел обращаться еще до службы, а для кирасы моя широкая грудь подходила с юношеских лет, вызывая восхищение как господ-офицеров, так и девушек.

По сравнению с кирасирами мушкетеры просто бездельники. Сначала я страшно гордился тем, что буду красиво гарцевать на коне, в шлеме и в латах, словно какой-нибудь рыцарь, с мечом и пистолетами у пояса. Но это продолжалось недолго, — скоро я стал завидовать пехотинцам: ведь они заботились только о себе, своем мундире и оружии. Нам же приходилось заботиться о конях, — о них-то в первую очередь; и только тогда, когда они были накормлены, выскреблены, — словом, приведены в полный порядок, появлялась минутка и для себя. Ну, а латы? Они дьявольски тяжелые. А чего стоило вычистить до блеска высокие кожаные ботфорты! Работы у нас было в три раза больше, чем у других. Недешево доставалось нам подобное щегольство!

Я служил в сословном войске, в полку молодого принца Ангальтского.

Да, подождите-ка, ведь мне следует помнить, что тогда вас еще не было на свете и вы, наверняка, не знаете ни того, что такое сословное войско, ни того, кто такие были чешские паны сословные.