Да, скажу я вам, не сладко стало у меня на душе, — подайте-ка мне кружку! Зачем же вы, черти проклятые, заставляете меня вспоминать о таких отвратительных делах? Тогда я еще не вполне осознал, что означает это белогорское поражение.

Бр-р, я пивал пиво и получше этого, роудницкого. Ну, — раз не хватает в нем крепости, то надо возместить ее количеством. У кого еще осталась хоть капля на донышке?

Спасибо тебе, сынок, за то, что ты, как самаритянин, утолил жажду бедного старого мушкетера. Тогда я задам тебе вопросик. Помнишь ли ты, о чем я рассказывал вначале, — помнишь или нет? Я-то помню об этом, хотя пиво и закружило мне голову. Я говорил, что у нас не было причины сражаться за интересы наших благородных панов и нам было все равно, кто победит. Но ты имей в виду, что на свете всегда найдется такой пан, который окажется хуже самого дурного. Едва император одержал победу над нашими панами, как он, окаянный, взял их в такой оборот, что от них только перышки полетели. Знай, когда колотят пана, ему достаются одни лишь синяки, у его же подданных течет кровь. Да, сынок, такое нередко бывало.

Вы, видимо, не поверите, что как раз эта единственная битва — а она продолжалась не больше часа — решила исход всей войны. Наш король, этот Фридрих Пфальцский, убежал из Праги, как мальчишка после порки. А ведь такая столица, если ее хоть немного защищать, почти неприступна. Генералы же и шляхтичи были без короля, точно без рук. Одни из них сразу же ушли с королем, другие отправились в путь — встречать победителя и униженно просить об оказании милости. Тут-то и выяснилось, каковы были тогда у нас дела. Стоило только дунуть — и все рассыпалось.

Собственно говоря, я еще не рассказал вам того, как закончилась та битва. В этом виновато пиво. Дайте-ка сюда еще глоточек, — хмель следует заливать хмелем. Так…

Нас, кирасиров, разбили баварцы. Принц Ангальтский был тяжело ранен и захвачен в плен. Как только наверху, на Белой горе, узнали об этом, так первой дала тягу мадьярская конница. Без единого выстрела она пустилась вниз, прямо к Влтаве и поплыла через нее. Большинство мадьяр утонуло в реке. А как поступили остальные полки? Ну, ради чего бы им рисковать своими шеями? За жалованье они еще кое-как служили, но стоило ли им умирать за такое жалованье, которое мы получали? Оно было ничтожным, — нередко нам выдавали лишь четвертую часть его, да и то с большими задержками. Тогда вы, наверное, думаете, — за родину! Но сколько служило в чешском войске таких людей, чья родина находилась далеко отсюда! Для чешских же солдат она была панской мачехой.

Из всего чешского войска оказал сопротивление только один полк мораван, который дрался во главе со своим полковником и всеми офицерами. Однако скоро мораване были перебиты все до единого. Они полегли у стен охотничьего заповедника под Гвьездой[9] как, скошенная нива.

Ох и тяжко вспоминать подобное! Запьем-ка это!

Ну, а что было потом?

Н-нда, император Фердинанд был еще более отпетым негодяем, чем наши шляхтичи; тот сумел ловко обтяпать свои делишки. Чешских протестантских панов он вылавливал, как кроликов из норок, главарей же мятежа — шляхтичей и горожан — велел казнить. Их было двадцать семь. Император приказал одних обезглавить, других повесить на Староместской площади. Говорят, что все они шли на смерть гордо, с высоко поднятыми головами. Вот так бы мужественно они вели себя на поле боя, а не перед казнью!

Потом последовало одно за другим: изгнание знати из страны, конфискация ее имущества… Император либо прикарманил себе тысячи дворцов, поместий, деревень, либо роздал их немцам, испанцам, итальянцам и рассчитался таким образом со всеми своими наемными солдатами и прихлебателями. После этого он нагнал в нашу страну отцов-иезуитов, которые начали обращать всех панов и не панов в римскую веру. Но в те города, деревни и халупы, где люди сопротивлялись этому, он поставил своих солдат. Они-то уж знали, как вразумить упрямые головы. Головы, которые не поддавались их вразумлению, отрубались.

Поскольку страна была разорена до основания, то паны все больше и больше увеличивали барщину; теперь приходилось работать до тех пор, пока не свалишься с ног. Хотя чешское королевство и отвоевалось, однако самое скверное последствие войны осталось. На нашей земле ни на минуту не прекращалась драка; только теперь грызлись между собою чужеземцы с чужеземцами, а все шишки доставались нам.

Ну, что, например, должен был делать при этом я?

Когда я вернулся домой — мой отец был рыбником Падыртьского пруда у Рокицан, — то не нашел там ни отца, ни матери, ни нашей халупы. Мне не оставалось ничего другого, как вернуться к ремеслу, которое лишило меня родителей, молодости, смеха и сердца. С тех пор я имперский солдат, — понимаете? Имперский солдат!

Пить! Дайте мне пить!..

Эх, если бы вы знали, сыночки, как горько и тяжко мне! Тяжело человеку, когда ему некуда вернуться, не на что надеяться и когда ему не известно, зачем он живет. Увидев вас тут — а вам сейчас столько же лет, сколько мне было тогда, — мне стало жалко вас.

Поэтому верьте тому, что я скажу вам напоследок…

Матоуш Пятиокий глубоко вздохнул, опустил голову; на грудь, и мы стали напряженно ждать, что же он хочет так настойчиво вложить в наши души. Наверно, мушкетер скажет нам что-нибудь исключительно важное, если он так глубоко задумался. Мы даже притаили дыхание и впились глазами в его щеки, которые уже начали то надуваться, то опускаться…

Матоуш Пятиокий заснул. Последняя кружка, которую мы успели еще ему подать, уже пустая, выскользнула из ослабевших пальцев мушкетера и скатилась на солому, к его ногам.

Глава третья,

в которой Ян Корнел направляется вместе со своими друзьями к Сазаве и выслушивает рассказ писаря Криштуфека о его пропавшей возлюбленной

Так мы никогда и не узнали о том, что еще хотел сказать нам напоследок Матоуш Пятиокий. Ведь уже на следующий день мы с самого утра были заняты другими делами. Нас взяли в ежовые рукавицы, и мы совсем потеряли головы. Сделать из деревенского увальня обученного солдата не так-то просто. Однако мы на собственной шкуре убедились в ином, — за месяц можно научиться маршировать, строиться в каре, стрелять из мушкета, фехтовать, с криком подниматься в атаку, умело отходить и шут знает, чему еще.

А между тем это дело было для нас совершенно новым и незнакомым, — ведь мы доселе не испытали ничего, даже отдаленно напоминающего. Достаточно вспомнить хотя бы то, что я пережил во время первой стрельбы из мушкета. Его оглушительный выстрел и отдача приклада в плечо страшно напугали меня, и я упал на землю, как перезрелая груша. Но окрики, удары, подзатыльники и пинки наших наставников скоро убедили нас в том, что мы с успехом выдержим еще и не такую науку. Подобным же образом нас научили переносить голод, холод и многие другие невзгоды, почище тех, которые довелось нам испытать у себя дома.

Все пережитое нами во время обучения хотя и казалось тогда каждому из нас значительным и необыкновенным, однако быстро побледнело в сравнении с тем, что готовили нам приближающиеся события.

Через месяц весь наш полк снялся из Роудницы, — и мы оставили дома мещан и хаты бедняков, — к немалой радости их измученных хозяев. Мы отправились теперь в поход, и ни для кого из нас не было секретом, что перед нами поставлена задача встретиться с неприятелем и сразиться с ним. Этот неприятель — вторгшееся в Чехию шведское войско, возглавлявшееся тогда генералом Торстенсоном.

Для нас это означало пройти почти всю Чехию до самого юга, поскольку швед надвигался на нас со стороны Пильзни и, очевидно, через Будейовицы стремился прорваться в Австрию. Февраль был на исходе, и весна поторапливалась. Для марша пехоты нет ничего худшего, чем наступление оттепели, — ночью в поле еще так холодно, что даже потрескивает мороз, утром ты еле плетешься по гололедице и спотыкаешься о твердые комья застывшей грязи, а к обеду дорога уже раскисает и ботфорты вязнут, набирая на себя такую массу слякоти, что их невозможно поднять. Этакий марш выматывает из человека всю душу.