— О скоте не беспокойтесь! В Роуднице вы найдете его в избытке! А вместе с вами его будет еще больше!

Но тут же, резко оборвав свой смех, он перестал зубоскалить и заорал:

— Так вы потопаете или нет?

Нам пришлось идти. Нас было около двадцати человек. Два рейтара ехали впереди, два — позади. По гололедице раздавался звонкий цокот копыт да стук деревянных башмаков.

Не знаю, проронили ли мы за несколько часов пути хотя бы десяток слов. Каждый был погружен в свои тревожные думы.

У меня, как и у всех, вертелись в голове одни и те же мысли, и я пробовал успокоить себя: возможно, что вся эта затея окончится не так уж плохо, как кажется. Хотя наша прогулка уж больно смахивает на то, что нас гонят в полк, но разве кто-либо собирается делать из нас солдат? Нет, этого не может быть! Ведь все мы еще не доросли до мундира, — ни одному из нас не стукнуло и двадцати лет! Кроме того, солдат все-таки вербуют! Сколько раз я сам был свидетелем того, как в село приезжал офицер с двумя мушкетерами и барабанщиком и как они сзывали мужчин. Офицер усаживался за стол, вынимал из мешочка серебряные монеты, рассыпал их по столу у всех на виду и начинал сулить собравшимся золотые горы — харчи, жалованье, долю в добыче… Короче, все, кто слушал его, могли бы подумать, что это сам ангел приглашает их в рай. Каждый раз им удавалось завербовать кого-нибудь — по крайней мере в начале войны, — не потому, что люди верили речам вербовщиков и легко попадались на их удочку, нет, людей принуждал к этому постоянный голод, который давил на них до тех пор, пока не выгонял их из халупы. Именно по этой причине всякий раз один или два человека уходили с солдатами. Последним завербовался у нас бедняга Вавра, ушедший из деревни вместе с женой и тремя детьми. Но никто из завербованных в нашей деревне еще не вернулся домой.

Нет, нет, этого не должно быть. Достаточно и того, если нас поставят повозочными на фуры или погонщиками скота и направят в такой холод вместе с полком бог весть куда.

Невеселенькое это было размышленьице!

Когда мы пришли в Роудницу, нас загнали на большой двор, примыкавший к замку. Вся площадь перед ним уже кишмя кишела мушкетерами, и у ворот двора стояла вооруженная до зубов стража. Внутри толпилось свыше сотни одураченных подобно нам парней.

Вероятно, нас привели сюда последними, — едва мы успели осмотреться, как во двор вошел высокий, худой офицер, с черными, тронутыми сединой усами, сопровождаемый двумя своими помощниками. Он поднялся на лестницу, ведущую в людскую, и обратился к нам с речью.

У офицера был резкий, дребезжащий голос, и он изъяснялся на таком странном чешском языке, что мы не только не могли понять того, о чем он говорил, но даже не сразу узнали свой родной язык. Лишь немного погодя мы стали разбирать отдельные, искаженные им, слова и начали улавливать общий смысл его карканья. Сначала нам показалось, что этот молодчик в офицерской перевязи рехнулся, — он говорил о великом счастье, выпавшем на нашу долю. Только, мол, солдат — настоящий мужчина; теперь каждый из нас сможет служить императору, и у каждого — прекрасное будущее, — нам будут давать деньги и все прочее.

Мы таращили на него глаза, точно очумелые. Однако не успели мы опомниться, как вдруг со всех сторон на нас набросились мушкетеры, словно мухи, и начали кричать, подталкивать и строить по двое. Тому, кто не сразу догадывался, куда ему встать, помогали удары кулаком под ребро.

Так вот они где, чертовы рожки!

Совершенно случайно я очутился в первой паре, и, как только солдаты расступились, передо мною появились два стола. За каждым из них сидели по два офицера и по два писаря. На столах лежали гербовая бумага и мешочки с деньгами. Это вербовщики!..

Офицер, сидевший за столом, у которого оказался я, даже не посмотрел на меня, — вероятно, он не желал утруждать свой единственный глаз — другой у него был закрыт черной повязкой — и только пролаял:

— Как зовут? Из какой деревни?

Мне с трудом удалось выдавить из себя ответ; писарь записал его. Офицер же швырнул мне на стол гульден и крикнул:

— Следующий!..

Я продолжал стоять, точно соляной столб, и только после того, как кто-то грубо схватил меня за плечо, отскочил в сторону. Вслед за тем я словно откуда-то издалека услышал голос офицера, который спрашивал теперь имя моего односельчанина Вацлава Мотейла.

Мне казалось, что я сошел с ума или вижу все это во сне. Меня привел в себя один мушкетер, подошедший ко мне и сунувший что-то в мою руку.

— Возьми! Ты забыл его!

Это был гульден. Только теперь я окончательно понял, что все это не сон. Мне сразу сделалось грустно, и на глазах у меня выступили слезы. Я затрясся, как в лихорадке. Лицо мушкетера, стоявшего передо мной и весело улыбавшегося мне, расплывалось у меня в глазах, словно я смотрел на него через толстое стекло.

— Ну, ничего, хлопец, не горюй! — добродушно сказал он и успокоительно похлопал меня по плечу. — Ты теперь солдат и ничего уже не поделаешь! Не сетуй на свою судьбу, — тебе придется испытать еще не то…

Хотя это было и странное утешение, однако уже то, что в этом вертепе нашлась добрая душа, которая заговорила со мной по-человечески, немного приободрило меня. Мушкетер был бравым усачом, годившимся мне в отцы. Как только я подумал об этом, у меня снова запершило в горле и, чтобы удержать слезы, я заморгал глазами. Тут ко мне подскочили ребята из нашей деревни — Вацлав Мотейл и Штепан Картак, которые тоже держали в руках по гульдену. Брат Штепана — Килиан, попавший ко второму столу, стоял в другой толпе завербованных. Тогда мы еще не знали, что означало это разделение.

Поскольку наша толпа росла и мы начинали чувствовать, что все вместе мы представляем собой уже немалую силу, то наш страх помаленьку ослабевал, — после первого оцепенения в нас стало пробуждаться чувство возмущения и желание оказать сопротивление такому насилию. Мы поняли, что попали в ловушку и что вербовщики собираются вытряхнуть нас из нее куда-то, как хлам в мусорную корзинку.

Вероятно, нечто подобное этому творилось в душе каждого, ибо наши понурые головы стали вдруг приподниматься, а в глазах вспыхнуло оживление и желание подбодрить друг друга, пока, наконец, не послышалось с разных сторон несколько голосов.

— Мы хотим домой! Отпустите нас! Мы не хотим быть солдатами!..

На свой внезапный резкий протест мы получили не менее решительный ответ. Мушкетеры, заполнившие весь двор, набросились на нас и начали избивать кулаками, древками копий, мечами в ножнах так, что нам оставалось лишь держать руки над головой, а по ним, плечам и спинам барабанил целый град ударов.

Офицеры же, сидевшие за столами, даже не пошевельнулись. Они спокойно ожидали до тех пор, пока мушкетеры не вразумили нас, и, едва только поучение закончилось, они снова, как ни в чем не бывало, стали вызывать:

— Следующий!..

Каждый из нас присмирел, точно собака после порки. Вероятно, не столько от боли, сколько от чувства унижения, — ведь нас высекли, как последних мальчишек.

Потом все пошло гладко.

Когда странная вербовка закончилась, одноглазый офицер поднял голову — это был его первый взгляд, которым он удостоил нас, — и, как прежде, лающим голосом сказал:

— Вы, — он указал на нашу толпу, — будете мушкетерами, а вы, — указал он на другую, — драгунами. Мушкетеры будут получать ежедневно полтора фунта хлеба, кружку вина или две кружки пива и еженедельно двадцать крейцеров на мясо. Драгуны — два фунта хлеба и тридцать крейцеров на мясо. Питья — столько же. Жалованья мушкетерам будут выдавать по восемь гульденов в неделю, драгунам — по десять.

Когда он кончил говорить, все сидевшие за столами поднялись и ушли. Мы стояли, как ошпаренные. Н-да, быстренько завершилось это дельце. Никто из нас даже не успел как следует очухаться после того, что они тут наговорили. Но нам не предоставили времени для лишних размышлений. Тотчас же со всех сторон стали раздаваться команды. Не успели мы выругаться, как мушкетеры снова окружили нас и, построив в ряды, начали выводить со двора.