Я подумал, что у них в характере много общего. Они были не то, чтобы упрямы, скорее настойчивы и неуступчивы. Таких не заставишь петь на чужой лад, если они хотят петь по-своему и если считают, что правы.

Председатель сказал:

— Сегодня мы не объедем и половины земель нашего объединения.. — И стал рассказывать, как в пятидесятые годы хозяйство артели набирало и копило силы, а, накопив их, сделало сильный рывок вперед. — Сейчас мы имеём около шестидесяти тысяч голов скота — овец, коров, лошадей, верблюдов.

Много это или мало? Цифры, не сравниваемые с другими — не говорящие, молчаливые цифры. Председатель Хандху это понимал.

— Объединение «Галут» из нашего аймака по количеству скота перевалило стотысячный рубеж, — сообщил он и без всякого выражения добавил: — Вообще-то и «Дружба» может иметь сто тысяч, не меньше, но стоит ли иметь? Вот в чем вопрос.

— Почему же не стоит?

— Идем несколько иным путем, — председатель значительно поглядел на Алтан-Цэцэг, но та или не заметила этого взгляда, или не хотела вступать в разговор, размышляя о чем-то своем. Председатель продолжал: — Мы ведем работу по улучшению стада овец и коров. На фермах у нас коровы белоголовой Казахстанской породы, большинство отар — тонкорунные и полутонкорунные. Работу по обновлению стада в широком размахе начинала Алтан-Цэцэг…

Председатель с опаской покосился на нее, но та снова промолчала.

— Доходы от животноводства получаем ничуть не меньше, чем «Галут»… По нашей артельной пятилетке предусматривается увеличение поголовья скота, но главный упор мы делаем на строительство животноводческих помещений, механизацию труда животноводов и создание прочной кормовой базы. Мы стремимся обезопасить себя от действия стихий. Думаем, что выбранный нами путь — наиболее верный. Но за него пришлось крепко повоевать…

Хандху остановился, ожидая, не скажет ли чего Алтан-Цэцэг, но она и на этот раз промолчала.

Председатель кивнул:

— Алтан-Цэцэг и еще кое-кто долгое время партийные выговоры носили… Однако нажиму — «Давай головы, давай хвосты!» — не поддались.

В этот день мы побывали на фермах и чабанских стоянках, на пшеничных полях, на пункте искусственного осеменения скота, похожем на институтскую лабораторию, на механизированных стригальных пунктах, на: маленьком маслозаводе и в саду. Но куда бы мы ни приезжали, почти ко всему была как-то причастна Алтан-Цэцэг. И председатель, рассказывая, не забывал подчеркнуть ее причастность, только старался делать это так, чтобы она не обиделась. С председательских уст то и дело слетали фразы:

— Это начинала она…

— Так посоветовала нам Алтан…

— Это сделано по ее инициативе…

Но Алтан-Цэцэг все-таки обиделась. Это произошло в саду. Председатель Хандху показал на крепкое дерево с тяжелыми гроздьями наливающихся плодов и сказал, что все в поселке эту яблоню называют «Золотым цветком». По секрету добавил:

— И еще ее называют «Катюшей»…

Секрета не получилось. Алтан-Цэцэг услышала. Просверлив председателя жгучим взглядом, она — резко сказала:

— Щенок у матери учится лаять, а вы у кого научились, Хандху?

Хандху сначала хотел погасить ее гнев шуткой, ответив пословицей, что у труженика заняты руки, а у него, как у всякого болтуна, занят язык. Но Алтан-Цэцэг шутки не приняла.

— Уши устали слушать ваши ёрольчи, — раздраженно сказала она.

Теперь обиделся Хандху.

— При чем тут ёрольчи? — темнея лицом, вскипел председатель, — Ну, скажите, Алтан: разве не вы работали и продолжаете работать над выведением тонкорунной монгольской овцы? Не ваши ли это слова: монголку надо одеть в забайкальскую шубу?

— Но это же вместе с вами, Дамдинсурэном и другими. Зачем же одной приписывать?

Председатель прищурился, тонко сжал губы. Он не скрывал, даже нарочито показывал, что незаслуженно оскорблен за его же добрые слова. Даже отошел от Алтан-Цэцэг.

— А сад, в котором мы стоим, разве не с вашей одной-единственной, вот с этой яблоньки начинался?

Алтан-Цэцэг ничего не ответила.

— А не вы ли, — наступал Хандху, — обращались с письмом в ЦК партии, в котором доказывали необходимость широких научных исследований на Халхин-Голе?

Случись такой разговор в другое время, без постороннего, они бы, наверное, крепко поспорили, но сейчас не могли ни спорить, ни ссориться. И это первой поняла Алтан-Цэцэг.

— Хандху, — тихо и мягко сказала она, явно стараясь погасить ненужную вспышку, — мне кажется, что вы решили показать нашему гостю национальный характер. Остыньте, пожалуйста…

— Ладно, остыну, — сразу согласился председатель и рассмеялся. Смех его показывал, что, хоть и виновата перед ним Алтан-Цэцэг, он готов забыть и никогда не вспоминать эту маленькую обиду.

— Но и я свои слова о собачьем лае беру обратно, — и Алтан-Цэцэг попыталась улыбнуться. Только улыбка не смогла скрыть неловкости.

Вечером мы с Алтан-Цэцэг были в гостях у старого Жамбала с Авирмид. Они по-прежнему жили в юрте, которая стояла на самой окраине поселка. Непривычные четыре угла и их пугали.

Дверь в юрту была распахнута настежь. В нее заглядывал круторогий месяц. Где-то недалеко вкусно хрумкали росную траву лошади. Вечерний воздух хмелил своей свежестью и крепким настоем остывающей земли.

На комоде стояла фотография пожилой русской женщины с юношей монголом. Нетрудно было догадаться, что это врач Лидия Сергеевна Леднева с Очирбатом-Ледневым, когда-то спасенным ею.

— Сын нынче закончил медицинский институт, — с гордостью сказал Жамбал, глядя на фотографию. — Доктором стал, как и хотела русская мать, хирургом. Направление получил в Дархан.

Жамбал рассказал, что Очирбат прошлым летом целый месяц гостил в Иркутске у Лидии Сергеевны. Там и фотографировались.

Засиделись мы у Жамбала допоздна. Гостеприимные хозяева никак не хотели отпускать. То рассказывали о сыне, то начинали говорить о русской матери, от которой почему-то долго нет писем, то показывали фотографии. И снова вспомнили о первых днях научной сельскохозяйственной станции и о письме Алтан-Цэцэг в Центральный Комитет МНРП.

Прощаясь с деканом университетской кафедры Шагдасурэном, Алтан-Цэцэг дерзко заявила: «К Солнцу еду!». Заявление было нескромным, хвастливым, о чем позднее Алтан-Цэцэг вспоминала с горечью и стыдом. «Ветреная девчонка! — упрекала себя. — Хвастунья!»

Нет, тогда она совсем не предполагала, что всерьез придется заниматься наукой, что сама жизнь и обстановка потребуют от нее этого. Уезжая из столицы, думала лишь о практических делах, хотя где-то в глубине души жило убеждение: а какие практические дела могут быть успешными без научных обоснований, без теоретической базы?

«Степь пропадает», — когда-то сказал Самбу, и в его словах она услышала столько горечи, что ей показалось, будто она виновата в этом, будто ее упрекает Самбу.

За работу в «Дружбе» Алтан-Цэцэг взялась с жаром. В ее душе жила та безмятежная радость весны и цветения, когда кажется, что снова вернулась юность с ее кипучей энергией и избытком сил. Но если в ранней юности, сразу после окончания техникума, Алтан-Цэцэг, как и другие ее сверстники, не знала толком, на что и как употребить бьющие через край силы и порой расходовала их попусту, то теперь было совсем другое, теперь она знала, что надо делать и как делать, какая польза будет от ее дел. Так, наверное, приходит к человеку то, что в народе зовется зрелостью.

Счастливая, благословенная эта пора — зрелость. Только вот приходит она к людям в разное время. А к иным и совсем не приходит. Пройдет горемыка по земле, покоптит небо и уйдет в небытие, не оставив ни следа за собой, ни памяти о себе. Проживет, как свечной огарок, как сырая головешка, от которой ни тепла, ни яркого света, только дым…

Не месяц, не два — годы понадобились Алтан-Цэцэг для того, чтобы проверить предположение Максима: в этом суровом краю должны расти и созревать пшеница и овес, кукуруза и картофель, здесь можно разводить плодовые сады. Выполняя свое главное дело — зоотехния отнимала много сил и времени — она выкраивала часы на изучение почв, на метеорологические наблюдения (школьников к этому подключила), на опыты, которые закладывала на участке в пятачок.