Купив буханку хлеба и маслин, Мушег потащился в тюрьму к Мураду. В ответ Мурад прислал ему коротенькую записку:

«Спасибо за заботу. Рад, что ты выздоровел. Я чувствую себя хорошо и бодро. Скоро увидимся.

Мурад».

Действительно, через несколько дней Мурада выпустили из тюрьмы, но дали три дня сроку, чтобы покинуть пределы Греции.

— Куда же я поеду? — спросил Мурад у Мушега.

— Во-первых, не поеду, а поедем! Не думаешь ли ты, что я останусь здесь без тебя? Во-вторых, мир широк, и для нас тоже найдется местечко.

— А деньги? Надо полагать, что бесплатно нас никуда не повезут.

— Поехал же Качаз в Марсель без денег. Что, по-твоему, мы хуже него?

— Хуже не хуже, а ехать надо. Давай думать куда! — предложил Мурад.

— Поедем в Ливан: там, говорят, есть большая армянская колония, — среди своих все-таки лучше.

— В Ливан так в Ливан, — равнодушно согласился Мурад.

Перед отъездом они пошли на фабрику попрощаться с друзьями. Триондофилас, Сократис и еще десятка полтора людей все еще сидели в тюрьме, но кое-кто из активистов уцелел. Слесарь Мовроматис обрадовался их приходу и сочувственно пожал им руки.

— Вот такие дела! — вздохнул он. — Но ничего, начало сделано, рано или поздно все равно наша возьмет!

— Мы пришли попрощаться с вами, — сказал Мушег.

— Знаю, слыхал. Уезжаете, значит?

— Не уезжаем, а выгоняют.

— Да, правда! А как у вас насчет денег?

— Какие деньги у безработных…

— Понимаю. Когда же уезжаете?

— Утром поедем в порт Пирей, а там думаем зайцами пробраться в Ливан.

— Ладно, вечером я приду к вам попрощаться, ждите меня.

Вечером, придя к ним, Мовроматис протянул Мураду немного денег.

— Берите, ребята, на дорогу от нас, от греческих рабочих. Желаю вам удачи, — сказал он и крепко пожал им руки.

Мушег растерянно смотрел на деньги в руках Мурада и, когда ушел Мовроматис, спросил:

— Что ты на это скажешь, Мурад? Ведь у них у самих нет денег.

— Рабочая солидарность, — коротко ответил Мурад.

Известие о том, что власти изгоняют Мурада из Греции за работу в забастовочном комитете, потрясло Теоредиса. Он не находил себе места, ругался вслух, жаловался на несправедливость, существующую в мире. Со времени забастовки Теоредис сильно похудел, широкие плечи его согнулись, под глазами образовались мешки. Кузнецом его так и не поставили, и единственная его мечта так и не осуществилась, а тут еще забастовка, окончательно пошатнувшая и без того тяжелое материальное положение его семьи.

Узнав от слесаря, что Мурад уезжает в Ливан, Теоредис поспешил в порт к отходу парохода. Он чувствовал себя виноватым перед Мурадом, который, как ему казалось, пострадал за него. Найдя Мурада, Теоредис смущенно взял его руку.

— Жаль, Мурад, землячок мой любезный, что вы уезжаете, — сказал он, не выпуская руки Мурада. — Черт знает что творится на свете, честному человеку нет житья… Вижу я, что прав был Триондофилас.

— Я очень рад, дядя Яни, что вы наконец поняли, где правда, — спокойно ответил, чуть улыбаясь, Мурад.

— Поневоле поймешь, глядя, что творится вокруг, — сказал Теоредис сдавленным голосом и задумчиво посмотрел в морскую даль.

Глава десятая

Хорошо там, где нас нет

В знойный полдень Мурад и Мушег с узелками в руках снова оказались среди портовой сутолоки — на этот раз в Бейруте.

В этом городе, как и в Пирее, можно было встретить представителен всех наций и рас. Полуголые арабы в широких шароварах из белого холста, с красными фесками на головах; толстогубые курчавые негры; армяне и греки в полувосточных, полузападных одеяниях; горбоносые тучные турки — недавние хозяева страны — и, наконец, многочисленные европейцы. Не только люди и их одежда, но и сам город представлял собой смесь старого и нового, Востока и Запада. Рядом с низенькими лачужками, которые, казалось, каким-то чудом держались на земле в кривых бедняцких переулках, тянулись широкие асфальтированные авеню с многоэтажными каменными зданиями, в которых размещались разные учреждения колониальных властей: банки, торговые фирмы, страховые конторы, рестораны, бары и шикарные магазины. А по этим широким улицам, рядом с модными лимузинами, как бы в насмешку, невозмутимо шагали караваны верблюдов, возглавляемые своими верными вожаками — серыми ишаками. Французы и француженки в белых костюмах, сшитых по последней парижской моде, шли по улице рядом с полуголыми, босоногими аравитянками в рваных чадрах.

Мурад и Мушег, разглядывая все вокруг себя, безо всякой цели зашагали в город. Поравнявшись с человеком в лохмотьях, с веревкой за спиной, походившим на армянина, Мурад обратился к нему:

— Здравствуй, земляк! Скажи, нельзя ли здесь найти работу?

Человек удивленно посмотрел на них и спросил:

— Откуда вы?

— Из Греции.

— Выходит, там тоже не сладко?

— Очень даже не сладко, — ответил Мурад.

— Эхма! Где только нашему брату бедняку плохо не живется! Недаром говорится: «Хорошо там, где нас нет». Значит, работу ищете? Нелегкое дело. Сюда, брат, нахлынуло со всех сторон тысяч десять армян, и все ищут работу. Я сам пекарь, а видите, чем приходится заниматься. — Человек показал на веревку. — Стал носильщиком.

— Что же нам делать? — недоуменно спросил Мушег.

— Ей-богу, не знаю, что и ответить… Попробуйте сходить в армянскую церковь, там во дворе какой-то комитет для беженцев помещается. Правда, от него толку мало, но, может, вам повезет. Не падайте духом, как-нибудь устроитесь. Вы одинокие, не то что я, с кучей детей.

Поблагодарив незнакомца, Мурад и Мушег стали разыскивать церковь. Она оказалась в верхней части города. Там, в глубине двора, за могильными плитами каких-то епископов, стоял одноэтажный дом с вывеской на фасаде: «Армянский комитет помощи беженцам и жертвам войны». Поглядев на вывеску, юноши вошли в дом и через несколько минут стояли перед столом, за которым сидел дородный господин.

— А профессия есть у вас? — спросил он, не поднимая глаз от каких-то бумаг.

— Я ткач, в прошлом наборщиком работал, а товарищ мой слесарь, — тихо ответил Мурад. У него мелькнула было надежда.

Но председатель комитета с расстановкой заговорил:

— Трудно, очень трудно сейчас с работой. В делах застой, а безработных тысячи. — Он взял перо и, записав что-то в блокноте, добавил: — Навещайте время от времени; может быть, найду какую-нибудь работу.

Выйдя во двор, Мурад с горечью сказал:

— Я еще в Стамбуле дал себе слово не обращаться в эти проклятые комитеты, — знал, что, кроме унижения, ничего там не найдешь, и сейчас лишний раз в этом убедился.

Они с утра ничего не ели. Мурад пошарил по карманам и, обнаружив несколько мелких монет, предложил пойти на базар и купить чего-нибудь. Мушег молча последовал за ним. На душе его стало еще тяжелее.

— Что повесил голову? — искоса посмотрев на него, спросил Мурад.

— Кажется, радоваться нечему. Мы с тобой словно собаки бездомные.

— Не вешай голову, Мушег! И трудней бывало. Ничего, какой-нибудь выход найдется.

— Тогда мы почти мальчишками были, все ждали чего-то хорошего, а сейчас что? Здоровые дяди двадцати пяти лет — и ничего за душой. В этом возрасте порядочные люди имеют семью, детей, а мы с тобой нищие бродяги. Я часто спрашиваю себя: зачем, во имя чего живу я на свете? — Мушег замолчал и еще ниже опустил голову.

— Тебя послушать — так и вправду жить не захочется!

— Не знаю, как ты, Мурад, но мне, честно говоря, такая жизнь надоела, опротивела, не могу я так больше!

— Так что же ты предлагаешь? Пойти броситься в море и утопиться?

— Не знаю…

— Брось, Мушег, хандрить. Помню, в детстве, когда моя бабушка Такуи жаловалась на свою тяжелую долю и молила бога послать ей смерть, отец сердился и говорил, что жизнь, как бы она ни была тяжела, лучше всякой смерти, и я с этим согласен.