Моментами на меня находит желание изящно одеться, отправиться на прогулку, показаться в опере, в парке, в Салоне — на выставке. Но через минуту я говорю себе: к чему все это? И все разлетается…
Между каждым словом, которое я пишу, у меня проносится миллион мыслей; я успеваю записывать только какие — то обрывки.
Подумаешь, какое несчастье для потомства! — Это не несчастье для потомства, но дело в том, что это не дает возможности понять меня.
Я завидую Бреслау; она рисует совсем не как женщина. На будущей неделе я примусь за работу так, что вы увидите! Послеполуденные часы будут посвящены выставке… Но следующую неделю… Я хочу хорошо рисовать и добьюсь.
Понедельник, 3 июня. Бессонная ночь, работа с восьми часов утра и беготня с двух до семи вечера то по выставке, то для отыскания нового помещения… И это проклятое здоровье никуда не годится! Эта энергия треплется без всякой пользы! Я работаю… О, прелестное положение дел! от семи до восьми часов в день, от которых не больше толку, чем от семи-восьми минут труда.
Завтра я выскажу вам мое настоящее мнение, мое истинное мнение, созданное во мне не событиями, не чьим-нибудь влиянием; я выскажу его даже сегодня вечером…
Сохранение титулов, равенство перед законом; всякое иное равенство невозможно. Уважение к старинным фамилиям, оказание чести иностранным государям. Покровительство искусствам, роскошь и изящество.
Республике ставят в вину кровь, грязь и проч. Скажите пожалуйста! Да вглядитесь в начало всякого другого образа правления, особенно если принять во внимание, что добрая половина все только портит, всему мешает, борется… Сколько было неудачных попыток: наполеоновские традиции, св. Елена…
Ну, а теперь? Остается ничтожный Шамбор, потом принцы Орлеанские… Но Орлеанские — ничего из себя не представляют в моих глазах; такие измельчавшие побочные линии не пользуются популярностью. Что же касается до Наполеона III, то его род навсегда утратил значение. Республика настоящего времени — это истинное так долго ожидаемое, сошедшее на Францию благословение неба.
Нельзя обращать внимание на нескольких вольнодумцев, которые встречаются при каком угодно образе правления, нельзя ссылаться на некоторые преувеличения. Государство не салон.
Люди партий могут избирать своих представителей, но в общем республика не есть какая-нибудь партия, это целая страна, и чем большее число людей признает ее, тем шире она раскроет свои объятия, и когда наконец все придут к этому, не будет ни изгнанников, ни отверженных, ни избранных, не будет более партии. Будет единая Франция.
Республиканцам ставят в вину то обстоятельство, что между ними встречаются разные негодяи, а укажите-ка мне нацию, где бы их не встречалось? Если бы вся Франция стала легитимисткой или империалисткой, — неужели все граждане так-таки и были бы члены без пятен…
Однако, доброй ночи, я забалтываюсь, потому что тороплюсь на всех парах…
Среда, 12 июня. С завтрашнего дня я снова принимаюсь за работу, почти заброшенную с субботы; я чувствую угрызения совести и завтра все войдет в свою колею. Для моих дел мне будет достаточно вечеров…
Руэ очень удивил меня во многих отношениях. Во-первых — своей молодостью, бодростью; я воображала его важным, медлительным, чуть что ни дряхлым; а он выскочил из кареты, подал руку, расплатился с извозчиком, живо взбежал на подъезд: и потом занялся своим образом мыслей. Полуобразование, сказал он, ведет только к отрицанию всяких авторитетов. Он проповедует благодеяние невежества (утверждая в то же время, что этот вопрос очень трудно решить) и настаивает на том, что журналистика — настоящий яд, бросаемый в среду народа…
Представьте же себе, с каким любопытством я его рассматривала и слушала — вице-короля! Но я не собираюсь выкладывать вам здесь свои заключения, во-первых, потому что я его недостаточно видела для этого, а во-вторых — потому, что я просто не расположена к этому сегодня вечером. Он рассказал нам много интересного — о покушении на нашего Государя в 1867 г., потом еще много говорил о нашей царской фамилии; спрашивал меня, знаем ли мы Великого Князя. Я конечно держала себя с главой бонапартистов, как истая православная.
Я даже сама не могу надивиться на свои тонкие любезности и свой такт. Гавини и барон, казалось, вполне одобряли мое поведение, и сам Руэ был доволен, но… все это какой-то подмоченный фейерверк!!!
Разговор шел о голосовании, о законах, о брошюрах, о приверженцах и изменниках — и все это в моем присутствии. Слушала ли я? О, еще бы. Передо мной точно двери в рай открывались. Я выразила однако мнение, что женщины не должны были бы ни во что вмешиваться, потому что кроме зла ничего не могут причинить, благодаря своему неумению отделаться от пристрастия.
Я сожалею о том, что я женщина, а Руэ — о том, что он мужчина. У женщин, сказал он, нет таких тревог и неприятностей, как у нас.
— Позвольте мне вам заметить, что и у тех, и у других их одинаково. Только хлопоты мужчин доставляют им почесть, славу, популярность, а хлопоты женщин — ничего не приносят.
— Так вы думаете, сударыня, что наши неприятности всегда вознаграждаются таким образом?
— Я думаю, что это зависит от самих мужчин.
Но не надо думать, что я так сразу и ввязалась в разговор; я сидела сначала минут десять несколько смущенная, потому что эта старая лиса, казалось, вовсе не была в восторге от этого представления.
Хотите знать одну вещь?.. Я в восторге.
Теперь мне хотелось бы рассказать вам все милые вещи, которые я сказала… Ну, нет, не надо. Скажу только, что я сделала все от меня зависящее, чтобы не говорить банальностей и казаться преисполненной здравого смысла; так вы лучше представите себе сами все, что произошло.
Суббота, 15 июня. Подумайте! Робер-Флери ничего не хотел сказать мне — так плох мой рисунок. Тогда я показала ему то, что сделала на прошлой неделе, и удостоилась похвал. Бывают дни, когда все утомляет.
Среда, 3 июля. М. пришел проститься и, так как шел дождь, предложил проводить нас на выставку.
Предложение было принято, но еще до этого, оставшись наедине со мной, он стал умолять меня быть менее жестокой и т. д. и т. д.
— Вы знаете, что я безумно люблю вас, что я страдаю… Если-б вы знали, как это ужасно видеть одни только насмешливые улыбки, слышать только насмешки, — когда серьезно любишь.
— Вы забрали себе это в голову…
— О, нет, клянусь вам, я готов представить вам все доказательства… самую безусловную преданность, верность, терпенье собаки, что хотите! Скажите хоть одно слово, скажите, что вы хоть немножко… верите мне… За что вы обращаетесь со мной, как с каким-то шутом, как с существом какой-то низшей расы…
— Я обращаюсь с вами так же, как со всеми.
— За что? Ведь вы же знаете, что я люблю вас не так, как все, что я вам так предан…
— Я привыкла к тому, что вызываю это чувство.
— Но не такое, как мое… Позвольте мне думать, что вы не питаете ко мне ужасных чувств…
— О, ужасных! — уверяю вас, что нет.
— Для меня всего ужаснее равнодушие.
— А! но что же тут…
— Обещайте мне не забывать меня в течении этих нескольких месяцев моего отсутствия.
— Это не в моей власти.
— Позвольте мне время от времени напоминать вам о своем существовании. Может быть я буду забавлять вас, вызову у вас улыбку?. Позвольте мне… надеяться, что иногда изредка вы пришлете мне одно слово, одно единственное.
— Как вы сказали?
— О, ну, без подписи, просто только «я здорова»… И все тут!.. Я буду так счастлив!
— Я подписываю все, что я пишу…
— Вы даете мне позволение?
— Я ведь как Фигаро, я принимаю всякие письма…
— Господи! Если бы вы знали, как это ужасно — никогда не добиться серьезного слова, подвергаться вечным насмешкам… Нет, скажите, будем говорить серьезно, чтобы потом вам нельзя было упрекнуть себя в том, что вы не сжалились надо мной даже в минуту, когда я расстаюсь с вами! Могу я надеяться, что моя безграничная преданность, моя привязанность, моя любовь… Ставьте мне какие хотите условия, какие угодно испытания, но могу я надеяться, что когда-нибудь вы будете мягче? Что вы не вечно будете насмехаться?