Второй. — Взял.

Первый. — Где она?

Второй. — Что?

Первый. — Шуба.

Второй. — Какая шуба?

Первый. — Да мы шли по большой дороге?

Второй. — Шли.

Первый. — Мы нашли шубу?

Второй. — Нашли.

Первый. — Я ее тебе дал?

Второй. — Дал.

Первый. — Ты ее взял?

Второй. — Взял.

Первый. — Где же она?

Второй. — Что?

Первый. — Шуба!

Второй. — Какая шуба?

И так до бесконечности. Только, так как сюжет не был смешон для меня, я задыхалась, что-то поднималось к горлу и причиняло мне страшную боль, особенно потому, что я не позволяла себе плакать.

Я попросила позволения вернуться домой с Диной, оставив маму с ее мужем в русском ресторане.

Целый час я оставалась неподвижна, со сжатыми губами, со сдавленной грудью, не сознавая ни своих мыслей, ни того, что делалось вокруг меня.

Тогда отец начал целовать мои волосы, руки, лицо с притворными жалобами и сказал мне:

— В тот день, когда ты будешь действительно нуждаться в помощи или покровительстве, скажи мне одно слово, и я протяну тебе руки.

Я собрала мои последние силы и твердым голосом отвечала:

— Этот день настал, где же ваша рука?

— Ты теперь еще не нуждаешься, — ответил он поспешно.

— Да, я нуждаюсь.

— Нет, нет.

И он заговорил о другом.

— Вы, папа, думаете, что этот день настанет, когда мне понадобятся деньги? В тот день я сделаюсь певицей или учительницей музыки, но ничего не попрошу у вас.

Он не обиделся, ему достаточно было видеть меня такой несчастной, как только я могу быть.

26-го ноября. Мой отец уехал! После четырех месяцев, в первый раз я вздохнула свободно.

28-го ноября. Мама была со мной у доктора Фовеля и доктор этот осмотрел мое горло своим новым ларингоскопом. Он объявил, что у меня катар и хроническое воспаление гортани (в чем я и не сомневалась, в виду дурного состояния моего горла) и что нужно энергически лечиться в течение шести недель. Благодаря этому мы проведем зиму в Париже увы!

Пятница 1 декабря. Вчера мы покинули Париж. Мама со своими тридцатью шестью пакетами приводила меня в отчаяние. Ее крики, огорчения, ящички возмутительно буржуазны… Наконец!

Ницца. Суббота, 2 декабря. Тетя сама принесла мне кофе; я велела распаковать некоторые чемоданы и стала сама собой в первый раз со времени путешествия. В России мне недоставало солнца, в Париже платьев.

Я подумала о своем образе жизни. Укладывать, распаковывать, примерять, покупать, путешествовать… И так постоянно.

Сойдя в сад, я нашла там г-на Пеликана с его доктором, Иванова, окулиста дедушки, генералов Вольфа и Быховца и Аничковых. Надо было показаться и удовлетворить моих маменек, которые недовольны тем, что я потолстела.

Видите какое счастье! Но я их всех покинула, чтобы увидать моих женщин с улицы Франции.

Вот так прием! Мне сообщили о свадьбах, о смертях, о рождениях.

Я спросила, как идет торговля.

— Плохо, — отвечали мне.

— Э, видимо все идет плохо, с тех пор, как Франция республика, — воскликнула я.

И я начала рассказывать. Когда узнали, что я видела la Chambre, все попятились с большим уважением, потом столпились вокруг меня. Подбоченившись, я сказала им речь, перемешанную местными поговорками и восклицаниями, в которой изобразила республиканцев, как людей, запустивших руки в народное золото, как я в этот рис, — и с этими словами я погрузила мою руку в мешок с рисом…

После такого долгого отсутствия, небо Ниццы приводит меня в восхищение. Мне хочется прыгать, когда я вдыхаю этот чудный воздух, когда гляжу на это прозрачное небо.

Море слегка серебрится солнцем, спрятавшимся за нежно-серое, теплое облако, роскошная зелень… Как хорошо бы было жить в этом раю! Я отправилась гулять, не заботясь о непокрытой голове и о довольно многочисленных прохожих. Потом я зашла надеть шляпу и позвать тетю и Быховца. Доходила до Южного моста и вернулась, объятая ни с чем несравнимой грустью.

Да, действительно, семья имеет прелесть. Играли в карты, смеялись, пили чай, и я чувствовала себя отлично среди своих, окруженная моими милыми собаками: Виктором, с его большой черной головой, Пинчио, белым, как снег, Багатель, Пратер… Все смотрели мне в глаза, и в это время я видела и стариков за их партией, и этих собак, и эту столовую… О, это меня давит, душит, я хотела бы убежать, мне кажется, что меня приковывают, как это бывает в кошмарах. Я не могу!!! Я не сотворена для этой жизни, я не могу!

Была минута, когда я гордилась тем, что разговаривала о серьезном со стариками… но в конце концов это необразованные старики; на что они мне?

Я так боюсь остаться в Ницце, что теряю разум. Мне кажется, что и эта зима пропадет, что я ничего не сделаю.

У меня отнимают возможность работать!

Генерал Быховец прислал мне большую корзину цветов, и вечером мама полила ее, чтобы сохранить цветы… Право эти мелочи выводят меня из себя; это буржуазное притворство приводит меня в отчаяние! Господи помилуй! Богом, сущим на небесах, уверяю вас, я не шучу.

Я ушла из павильона при чудном лунном свете, освещавшем мои розы и магнолии…

Этот бедный сад всегда вызывает во мне печальные мысли и страшную досаду.

Я вернулась к себе с мокрыми глазами и грустная, очень грустная.

Суббота, 2-го декабря. При вспоминании о Риме я почти лишаюсь чувств… Но я не хочу возвращаться туда. Мы поедем в Париж…

О, Рим! Почему не могу я вновь его увидеть или умереть здесь! Я задерживаю дыхание и вытягиваюсь, как будто хочу дотянуться до Рима.

Воскресенье, 3-го декабря. Взамен всяких развлечений наблюдаю небо. Вчера оно было чисто, и луна сияла, словно бледное солнце. Сегодня вечером оно покрыто черными тучами, кое-где прорванными, так что видны светлые и блестящие части вчерашнего неба… Я делаю эти наблюдения, когда перехожу через сад из павильона к себе. В Париже нельзя иметь этого воздуха, этой зелени и душистого дождя, какой был сегодня.

Четверг, 7-го декабря. Мелкие домашние неприятности изводят меня. Я погружаюсь в серьезное чтение и с отчаянием вижу, как мало я знаю. Мне кажется, что я никогда не буду знать все это. Я завидую ученым — желтым, сухим и противным. У меня лихорадочная потребность учиться, а руководить мною некому.

Понедельник, 11-го декабря. С каждым днем я все более увлекаюсь живописью. Я не выходила целый день, я занималась музыкой, и это подняло мой дух и сердце.

Нужно было два часа разговора о русской истории с дедушкой, чтобы привести меня в обычное состояние духа. Я терпеть не могу быть такой чувствительной… В молодой девушке это состояние близко… ко многому… провинциальному… Дедушка — живая энциклопедия.

Я знаю человека, который меня любит, понимает, жалеет, полагает жизнь на то, чтобы сделать меня счастливою, который готов для меня на все и который никогда не изменит мне, хотя и изменял прежде. И этот человек — я сама.

Не будем ничего ждать от людей; от них мы получаем только обманутые надежды и горести.

Но будем твердо верить в Бога и в свои силы. И, право, раз мы честолюбивы, оправдаем же чем-нибудь наше честолюбие.

Понедельник, 18-го декабря. «Я в отеле Люксембург с моими сестрами, если можешь, приезжай сейчас-же».

По совету моих матерей, ровно в час, я отправляюсь по этому приглашению и прежде, чем выйти, я спрашиваю себя опять, прилично ли это? Вместо всякого ответа, тетя Елена и мой злополучный отец подошли к моей карете и нежно увели меня к себе.

Сан-Ремо. Суббота, 23 декабря. Если я увезу моего отца? Он согласен, но вместе; с мамой и на два дня. Ожидая маму, — которой я телеграфировала, я провожу несколько часов в вилле Рокка у княгини Эристовой. Моя тетя Романова, это героическое существо, остается, одна скучать в отеле. Она, конечно, не хочет смешиваться с людьми, которых я часто посещаю. Но посмотрите, какую роль играет эта женщина из-за моего каприза? Я ее обожаю.