— Гы… — осклабился Миша-Маша и высоким бабьим голосом сказал: — Раз иду, значит, спешно надоть!..

Он вошел в кабинет, снял замызганную кепчонку, молча поклонился, потом долго шарил в карманах заляпанных грязью брезентовых штанов.

— Во… Думал уж посеял где, — и подал председателю мятую бумажку. — От Гоглева, — он снова поклонился и вышел сияющий, с выражением достоинства и исполненного долга на дряблом лице.

Председатель, лет пятидесяти, грузноватый, как всякий сердечник, с крупной лысой головой, обвел всех озабоченным взглядом и остановился на бригадире, доклад которого был прерван появлением молоковоза.

— Продолжай, продолжай! — сказал он и развернул бумажку.

Рыжие брови председателя сдвинулись. Бригадир опять умолк на полуслове, а секретарь партбюро, щеголеватый мужчина при галстуке и выбритый до синевы, с беспокойством спросил:

— Что там стряслось, Михаил Семенович?

— Гоглев просится на центральную усадьбу, — вздохнул председатель.

Все, кто был в кабинете, разом задвигались.

— Пусть и не выдумывает! — тряхнула пышной прической зоотехник и откинула голову к стене: она знала, что именно так, приподнятое кверху, ее точеное личико выглядит особенно эффектно, а на нее сейчас обращены все взгляды. — Там же тридцать семь коров!

Заместитель председателя, обрюзглый и красный, сцепил короткие пальцы, коричневые от махорки, и, глядя в пол, сказал:

— Не надо было давать Гоглеву новую избу рубить. Вот срубил и теперь начнет крутить…

— А я вот не понимаю, чего, собственно, Гоглевым надо? — недоуменно пожал плечами секретарь партбюро. — Материально обеспечены — лучше некуда, сами себе хозяева… Что им, клуб нужен? Школа? Все взрослые…

— Ладно, — перебил его председатель. — С Гоглевыми я сам разберусь.

Бригадиры докладывали о ходе уборки картофеля, о заготовке силоса, просили присылать побольше школьников.

А у председателя не выходило из головы заявление Гоглева — последнего жителя деревни Медвежья Лядина. Прошлым летом оттуда пришлось перевезти на центральную усадьбу два хозяйства — ветхие старики Прохоровы перебрались к сыну, а Симаковы наотрез отказались отдать свою младшую дочку первоклассницу в интернат. Вот и осталась в Медвежьей Лядине одна семья Гоглевых. Но какая семья! Она сто́ит половины бригады: хозяин, хоть и инвалид войны, — хороший тракторист, жена и дочь — доярки, сын, только что вернувшийся из армии, — механизатор широкого профиля.

Верно, год назад, осенью, председатель разрешил Гоглеву рубить новый дом. Но тогда никакого разговора о переезде в центр не было.

«Наверно, сын это затеял, — подумал председатель. — Что же, придется потолковать с Гоглевыми. Коров-то и в самом деле девать некуда…»

Дорога в Медвежью Лядину, если эти две глубокие колеи, залитые водой, можно было назвать дорогой, пролегала лесом. Во́лок одиннадцать километров. Ни жилья, ни поля, ни поженки. Один лес, глухой, мрачный, замшелый, веками не рубленный потому, что на много километров вокруг нет подходящей для сплава речки.

По этой дороге раньше ездил только молоковоз Миша-Маша и проселок был лучше. Но вот прошли на тяжелых вездеходах геологи, и дорогу не узнать. Председатель то и дело вылезал из газика и шлепал большими — не по ноге — сапогами по жидкой грязи, пробуя путь. Глубокие колеи он пропускал между колес, рискуя сорваться с бровки и сесть «на брюхо», а где было мельче — гнал напропалую, так, что передние стекла заливало грязной водой.

Конечно, по этой дороге надо бы ездить верхом, но что делать, если в колхозе нет выездной лошади?

Медвежья Лядина доставляла председателю меньше всего хлопот. Там всегда и все делалось во-время и по-хозяйски. Гоглевы умудрялись управляться с площадью почти в сотню гектаров, лишь в сенокос приходилось присылать им помощь. Дойное стадо там тоже одно из лучших. И кормов заготовлено на всю зиму. Если переводить коров в другое место, то и корма тоже придется перевозить. А это — не шутка.

Председатель не был сторонником переселения колхозников из дальних деревенек и хуторов на центральную усадьбу. Он считал, что и без того тающие угодья после переселения станут сокращаться еще быстрей: попробуй в бездорожье развозить рабочую силу по всем этим выселкам да хуторам в весеннюю пору или в уборку урожая! А пока живет на месте вот такой Гоглев, он без подсказки сделает все, что надо. Крестьянская хватка у него редкостная, без дела часу не просидит. А выдастся день-другой свободный, он возьмет топор и пойдет по полям да пожням. Там кусты вырубит, что незаметно поднялись на лугу, там межник на полосе расчистит, изгородь поправит… Нет, Медвежью Лядину нельзя опустошать. Нельзя переселять Гоглева! Но и отказать ему — как?

Машина угрожающе замедлила ход — глубока колея! Председатель выключил сцепление, сдал назад и вышел прощупывать дорогу. Здесь, в ложбине, геологи так измесили проселок, что проехать оказалось невозможно. Миша-Маша на своей телеге-одноколке объезжает ложбину кустами, а на ГАЗ-69 не объедешь…

Михаил Семенович захлопнул дверцу машины и, взяв на руку плащ, побрел пешком.

Сентябрьский день был пасмурным и тихим. Серое промозглое небо, разбухшее от воды, висело низко, над самым лесом. Того и гляди, польет дождь. А на стлищах — лен с двадцати с лишним гектаров. Постояла бы погода дня три, и лен можно поднимать. Если же пойдут дожди, треста опять сгниет, как и в прошлую осень…

Председатель поймал себя на мысли, что даже вот в такие минуты, оставаясь наедине с собой, он думает о колхозе, будто нет у него других забот, нет своей человеческой жизни. И в самом деле, есть ли у него эта  с в о я  жизнь? Не заметил, как дочь и сыновья кончили педагогический институт и разъехались на работу. Написал ли он за последние восемь лет хоть одно письмо им? Не написал. Всю переписку с детьми ведет мать. А когда в июле приезжал в отпуск младший сын, разве он, отец, видел его? Только при встрече да при проводах. Хозяйство большое, объединенное из пяти колхозов, из конца в конец двадцать шесть километров. И везде надо успеть, все надо посмотреть своими глазами. Хочешь не хочешь, а приходится ежедень мотаться с рассвета до ночи по полям да бригадам, даже поесть нормально, как прежде, когда был учителем, некогда.

Школа, в которой Михаил Семенович проработал двадцать лет, вспоминается теперь как что-то родное и светлое, но далекое и утраченное навсегда, безвозвратно, как молодость.

Крут был поворот. Ни с того, ни с сего вызвали в райком и без всякой «обработки», сразу: пойдешь председателем в объединенный колхоз «Путь к коммунизму». Трудно будет? Конечно! Но партия на легкое дело коммунистов не направляет.

Так оборвалась уже устоявшаяся, устроенная и привычная жизнь учителя географии, тоже не легкая и тоже не спокойная. Но то была жизнь понятная, где если не все, то очень многое зависело от себя.

Колхоз — другое дело. Это со стороны кажется, что председатель — только хозяин. На самом деле он еще и исполнитель, потому что есть еще райком, объединение «Сельхозтехника»… За восемнадцать лет в партии не имел ни единого взыскания, а тут один за другим выговора: не внедрил зимнее свободно-выгульное содержание телят, отказался распахать клевера.

Думал пропал, не выдюжить. Уж и в больнице с инфарктом пришлось полежать… Но на смену одним веяниям пришли другие, на смену другим — третьи. Отошла кукуруза, снова признали травополье; и телят держать зимой под открытым небом тоже запретили. Выговоры сняли. Да и самостоятельности теперь стало больше…

Многое постиг Михаил Семенович за годы председательства, многому научился. Но главное еще не сделал — не вывел колхоз из отстающих. То, что «Путь к коммунизму» в районных сводках с самого низу поднялся до «срединки», не утешает: ему, председателю, лучше кого бы то ни было известно, что из убытков удалось вылезть за счет повышения закупочных цен. Вот если бы людей было побольше…