После выстрела молодые лоси ринулись в ельник, а старый, разбрызгивая по снегу кровь, побежал по редкачу вдоль лесосеки. Из двустволки бы просто было его добить, а пока перезаряжал свое одноствольное ружье, лось отдалился. Выстрелил вдогонку. Кажется, попал. Но нет хуже наспех стрелять угонного зверя.
Федор знал: лось слаб на рану и, если его не преследовать, где ляжет, там и останется. В самый бы раз вернуться домой — четверо суток не выходил из тайги. Далеко, конечно, да разве из таких далей не хаживал прежде? Бывало, ночь, как омут, и спички есть, и сушняк под ногами трещит, каждое дерево, каждая кочка манит на отдых — в любом месте разводи костер, руби лапник и спи до утра. Так нет, спешил домой, шел, шатаясь от усталости, прикрыв рукою, лицо, чтобы не наколоться в теми на сук. А в мыслях уже видел себя в избе, уже ощущал под ладонями родное тепло забравшихся на колени сынишек…
Да, тогда было к кому спешить. А теперь, когда за суземьем ждет нетопленая и пустая, как домовина, изба, не лучше ли коротать ночь под елкой? Душе легче: меньше воспоминаний, меньше мыслей о своей нескладной жизни. Да и ощущение того, что ты живой, здесь, в тайге, острее.
С тайгой у Федора давнишняя дружба. Еще в детстве его манил, звал к себе лес: моховые болота, где в сосняках в туманном рассвете и пахучей свежести токуют глухари, а на августовских зорях томно и страстно стонут откормившиеся за лето лоси; бородатые ельники, где узоры беличьих следков прошиты строчками мягких куньих лапок; таинственно-тихие лесные речушки с темной, как мех выдры, водой, с бронзово-коричневыми щуками и горбатыми окунями, где в глубоких промоинах берегов прячутся по-змеиному тонкие и гибкие норки…
Сначала тайга дарила радость познания жизни дикой природы, потом она стала кормить, одевать и обувать Федора и его семью. Тайга давала приют и тепло в ночи и в ненастье, с нею Федор делил свое горе, ей поверял свои мечты и тайные помыслы. И нигде так быстро сердце его не обретало утраченный покой, как под пологом леса, который все видит, все знает и мудро молчит.
Тайга не умеет лгать. Она не продаст и не предаст. Она добра, щедра и заботлива к тем, кто приходит в нее с добром.
Тяжко вздыхает тайга, сочувствуя одинокому охотнику. Она ропщет на холодный ветер, и тот отступает: с тайгой спорить трудно…
Засунув руки в рукава фуфайки, Федор жмется к шершавому стволу ели, и кажется ему, что от дерева исходит тепло. Да и кажется ли? Дерево ведь тоже живое, и Федор ощущает спиной, как временами вздрагивает могучий ствол. Может, и ели зябко? Или она вздрагивает во сне — растет? Дерево растет всю жизнь…
Надо бы хоть чуть подремать, отдохнуть перед завтрашним днем — с лосем работы много, умаешься. Но Федору не дремлется. Невеселые думы лезут в голову. Может быть, их навевает эта глухая беспросветная ночь и вздохи тайги?
У каждого человека, размышляет Федор, есть свой смысл в жизни, своя цель. А для чего живет он, Федор? В самом деле, для чего? Чтобы охотиться? Добывать пушнину и мясо? Но если бы его не было, этим занимался кто-то другой. А людям, которые носят легкие беличьи шубки, красивые куньи воротники или шапки из выдры, не все ли равно кто и какой ценой добыл эти меха? Лосиное мясо тоже увозят в город. Чьи-то жены обрадуются, если им удастся купить дешевой лосины, которая ничем не хуже дорогой говядины. Но и они никогда не будут знать, что какой-то Федор скитался по тайге, добывая это мясо, мерз под елками в стужные декабрьские ночи.
Федор уже не раз думал, что жизнь вообще ни в чем бы не изменилась, все осталось бы по-прежнему, если бы он вдруг умер — замерз в лесу, оплошал бы на охоте и погиб под тяжелым копытом лося или в когтистых лапах разъяренного медведя. Никому не стало бы жить хуже, ни на чьей судьбе его смерть не оставила бы отпечатка. Никто бы не осиротел.
Тогда зачем же он гоняется за лосями? Зачем вот сейчас сидит тут, под этой вздрагивающей елкой? Ради интереса? Какая глупость!.. Он — промысловик, охота — его профессия. Не потому, что не способен ни на что другое, совсем не потому! Его руки не боятся никакой работы. Мог бы плотничать. Мог бы мастерить сани. Мог бы шить сапоги. Да мало ли еще что мог бы! Но всем этим занимаются другие. Делают не хуже, а может быть, даже лучше, потому что они — мастера и вкладывают в свое дело душу. А он вкладывает душу и силы в промысел.
И опять все тот же неумолимый вопрос: а для чего, ради кого? И Федор не знает, как ответить… А ответить нужно, иначе в самом деле незачем жить, незачем занимать место на земле.
Не потому ли он живет, что носит в сердце непрощенную обиду, что еще не встретил, а непременно должен встретить своего обидчика? Он не гадает, чем и как закончится эта встреча. Он не будет ее торопить. Но она состоится обязательно.
И что же — ради одного этого жить?..
Он начинает думать, для чего живут другие люди. Ответ находится сразу: у них семьи, дети. Если они уйдут из жизни, дети осиротеют, семьям станет труднее жить. Но разве семьи у всех? В памяти всплывает круглое молодое лицо егеря с самоуверенным и твердым взглядом неприветливых голубоватых глаз. У него же не было семьи! Но он жил, чтобы портить, ломать жизнь другим людям. И он, тот человек, виноват в том, что жизнь Федора пошла наперекос, он виноват в этом одиночестве, в безысходной тоске, которую ничем не вытравить из души! Одни творят добро, другие — зло. Вот еще в чем смысл жизни! Творить добро или зло.
Федор не ведает, творит ли сам добро. Одно знает: зла никому никогда не делал, и совесть его перед людьми чиста…
Из навязчивой дремы вывело Федора ощущение, будто кто-то невидимый напряженно смотрит на него сквозь раскинутые еловые лапы. В смутной тревоге поднял голову и понял: звезды. Мерцая, они глядели из бездны в просветы разорванных облаков.
— Ишь вы, глазастые! — усмехнулся Федор. — С морозком перемигиваетесь? Ладно, разбудили, а то бы я тут и скочурился.
Он еле разогнул онемевшие ноги, встал, похлопал руками по бокам и коленям — со всей силой, чтобы ощутить боль: это согревало, так приходилось греться в лагерях…
Тайга отозвалась охотнику глухим эхом.
— Что будем делать, а? — думал вслух Федор. — Сохатый, поди, уж готов. Добираться до него так и так надо. А заколеет на морозе — намучаешься со шкурой.
Тайга молчала. Лишь где-то в стороне прошумел в вершинах ветерок и опять улегся.
— Молчишь? А ты ведь знаешь, где он лежит!.. Ничего, я по следам доберусь…
Федор зажег фонарик и стал на лыжи.
Метель не до конца зализала лосиный след. В глубоком снегу она оставила хорошо приметные лунки, чтобы охотник мог отыскать подбитого зверя.
Лось уходил против ветра, на север, туда, где болота перемежаются с осинниками и старыми вырубками. Казалось, он хотел дороже отдать свою жизнь: не так-то просто будет вывезти его из этих мест.
В чахлом соснячке след неожиданно круто повернул на запад.
— Ты чего? — недоуменно пробормотал Федор. Он осветил след и понял: лось причуял какую-то опасность и не просто свернул в сторону, а отскочил, даже упал на колени..
Кто его испугал? Волки? Но волков нет в этих местах много лет. Берлога? Какой же медведь ляжет в болоте в мелколесье!
Федор решил пройти прежним направлением на север еще немного. Тайга неодобрительно заворчала под новым порывом ветра, но тут же, будто одумавшись, утихла.
В свете фонарика зажелтели сосны. Федор хотел было уж повернуть обратно — мало ли какая блажь пришла в лосиную голову! — как вдруг ветер нанес запах дыма. И он мгновенно почувствовал, насколько устал на этой охоте, намерзся в бесконечно длинную ночь. Нестерпимо захотелось курить. И он побежал навстречу дыму, будто боялся, что где-то там, впереди дотлевает последняя головешка, которая может вот-вот погаснуть.
Скоро Федор очутился возле охотничьей избушки в шесть-семь венцов, с крохотным, чуть розовеющим оконцем. Над односкатной крышей, заваленной снегом, курился дымок. К избушке прислонены широкие охотничьи лыжи, но следов не видно. Значит, охотник пришел еще до того, как улеглась метель.