— А я завтра на Сить хочу махнуть, — сказал Толька, будто не расслышав замечания Прокатова. — Рванем?

— Нет, — ответил Гусь. — До воскресенья никуда.

— До воскресенья погода может испортиться.

— Ну что же… Раньше — никак.

— Ну и ну! — Толька покачал головой. — Будто на принудиловке… Валяй вкалывай! — и пошел прочь.

— Заходи вечером-то! — крикнул вслед ему Гусь.

— Может, зайду, — пообещал Толька не оборачиваясь.

Когда он ушел, Прокатов сказал:

— Ишь каким хлюстиком похаживает! Смотри на его уговорчики не поддавайся!

— Мне на его уговоры наплевать. Решил работать — значит, все…

Гусь не скрывал от Прокатова, что работа, которую они выполняют, ему не по душе. За что ни возьмись, все старое, того нет, другого нет, всякую пустяковину приходится приспосабливать по-кустарному, зубилом да напильником. Кое-что, правда, вытачивали ребята в центральных ремонтных мастерских, куда чуть не каждый день ездил на своем мотоцикле Прокатов. Но все это не то. Были бы новые заводские детали, поставили бы их — и конец мытарствам. Еще бы лучше ремонтировать комбайн в мастерской. Там все-таки токаря, слесаря, сварка… Но мастерская заполнена техникой до отказа. К тому же Прокатов считался в колхозе не только хорошим комбайнером, но и мастером на все руки и свой комбайн готовил к работе каждый год самостоятельно. Однако его «СК-4» уже порядком износился, и ремонтировать его становилось все труднее и труднее.

Но Прокатов утешал:

— На старой машине и учиться надо! Когда каждую шестеренку да каждый болт в своих руках подержишь, тогда и комбайн знать будешь. Это надежней любых курсов!..

И Гусь старательно делал все, что поручал ему комбайнер. Так же усердно он работал и один, когда Прокатов уезжал в мастерские. Вот почему после ухода Тольки Аксенова не было нужды в лишних словах: Прокатов знал, что Гусь не из тех, кто легко поддается влиянию со стороны…

Вечером, когда Гусь пришел с работы, Толька уже ждал его. Дарья налила в умывальник горячей воды и стала накрывать стол к ужину.

Гусь умывался не торопясь, старательно смывал с лица, шеи и рук мазут. И было во всем этом что-то такое по-настоящему взрослое, отчего в Тольке вдруг вспыхнула зависть к другу.

— Ты с какой это малины работать-то надумал? — спросил он.

— Захотелось, вот и надумал, — ответил Гусь. — А вообще-то знаешь как охота в лес смотаться! — неожиданно признался он. — На Пайтово бы озеро опять…

— Кто тебя держит? Ты же не обязан каждый день с утра до вечера ломить. Дело добровольное: захотел — вышел на работу, захотел — в лес подался. Тебя не имеют права заставлять…

— Никто и не заставляет. Сам! — жестко ответил Гусь.

— Поробил бы и ты, Толенька! — вмешалась Дарья, которая была несказанно рада, что сын наконец взялся за ум. — Теперь батьки нету, дак тяжельше жить-то. Парень ты не маленькой, пора матке пособлять…

— Еще наработаюсь. Не к спеху!.. — поморщился Толька. Ему было неприятно, что уже второй человек говорил об одном и том же.

Толька так и не стал ходить на работу. Он предпочел оставаться дома с младшим братом и сестрой, которых до этого мать брала с собой на покос.

В субботу, в банный день, работу кончили раньше. Гусь забежал было к Тольке, но того, как обычно, не оказалось дома. Его братишка и сестренка, грязные до ушей, копались в песке у завалинки.

«Ну и черт с ним! — в сердцах выругался Гусь. — Придет сам, если надо…»

Толька и в самом деле пришел очень скоро вместе с Сережкой и Витькой. Он принес сеть. Ребята расстелили снасть во дворе на лужайке, потом осторожно, чтобы не запутать, подняли на изгородь.

Витька оглядел огромную дыру посреди сети, зачем-то соединил обрывки верхней тетивы и сказал:

— И вы говорите, что это щука так ее распластала?

— Конечно, — ответил Толька. — Сами видели.

— Щуку-то, может, и видели… Кто-то на моторке по сетке просадил, вот что!

— На мото-орке! — удивился Сережка, и ему стало неловко за Витьку, который на этот раз так глупо ошибся.

А Гусь сдержанно сказал:

— На моторках по Сити в жизни никто не ездил — порогов много.

Витька смутился.

— Не знаю. Но это не щука!

— Наверно, крокодил! — съязвил Толька.

— Может, и крокодил. — Он поднял глаза на Гуся. — Это же капрон! Такой шнур и лошади не порвать. А вы — щука! Померещилось вам…

— Хы! — усмехнулся Гусь. — Всем троим померещилось? Не думаю. И шнур, между прочим, не оборван, а перекушен. Или ты не знаешь, какие у щуки зубы!

— Знаю, потому и говорю.

Ребята спорили долго, но к согласию так и не пришли.

— Вот что, — сказал Гусь, чтобы положить конец этому спору, — Починим сетку и поставим ее на то же самое место; посмотрим, что будет. А на Пайтово сходим в другой раз.

Сеть разрезали поперек, выкинули из середины метра три рвани, а потом аккуратно, в каждой ячее, связали вместе оба конца.

— Во, как новенькая стала! — удовлетворенно сказал Сережка. Втайне он был несказанно рад, что Гусь наконец решил сводить Витьку на Сить, к шалашу, и больше не нужно будет скрывать от нового друга заветное место.

А Толька был недоволен решением Гуся: если Витька будет принят в компанию, тогда он, Толька, отодвинется на второе после Витьки место.

Ребята не были у шалаша целый месяц. За это время здесь ничто не изменилось, разве только речка немного обмелела. Шалаш был в полном порядке, плот, причаленный к берегу, стоял на прежнем месте. На старом кострище чернели головни, а неподалеку возле пня, выбеленная солнцем, лежала тряпка, которую когда-то отмачивал от разбитого носа Толька.

Все это так живо напомнило Гусю последний день на Сити, что он почувствовал, как учащенно забилось сердце. Он вспомнил, как робко и растерянно стояла Танька с пустой эмалированной таркой в руках, встреченная им и Кайзером, и как у нее дрожали руки, когда она пыталась перевязать разбитый Толькин нос. А потом… Потом свершилось неожиданное и самое главное: желтым огоньком мелькает между деревьями Танькино платьице — и буйный азарт, какая-то бешеная вспышка удали! Стремительный бег, не разбирая пути, и вот она стоит рядом, тоненькая и стройная, как балерина, лучшая из лучших, единственная!.. А какая маленькая и слабая была ее рука…

— Ты чего? — спросил Сережка, остановившись возле Гуся. — Какая это тряпка?

— Тряпка-то?.. — будто после сладкого сна Гусь медленно приходил в себя. — Этой тряпкой я нос Тольке перевязывал. — Он помолчал, прислушиваясь к разговору Витьки и Тольки, которые возились около плота. — От Таньки давно было письмо?

Спросил тихо, но неожиданно, так что Сережка вздрогнул.

— Позавчера, кажется. — И соврал: — Привет тебе просила передать…

Гусь недоверчиво и угрюмо глянул в рыжеватые круглые глаза Сережки и хмуро проронил:

— Раньше ты не врал мне.

Сережка вспыхнул, уши его покраснели. Он долго рылся в карманах штанов, потом достал маленькую бумажку и подал Гусю:

— На. Это ее адрес.

Гусь молча взял бумажку и, не развертывая, сунул ее под оторвавшуюся подкладку кепки. Ему захотелось сказать Сережке что-то хорошее, приятное, и угрюмость уже сошла с его узкого загорелого лица. Но он коротко бросил:

— Ладно, пошли сетку ставить.

Сить с тайным мальчишеским пристанищем и плотом, с высоким бором на левом берегу и с глубокими омутами произвела на Витьку не меньшее впечатление, чем Пайтово озеро. Послушавшись Гуся, он взял вместо подводного снаряжения спиннинг и с завидным упорством работал своей снастью.

После ухи сидели у костра, изредка перекидываясь ничего не значащими фразами, и Сережка опять подумал, что Гусь стал какой-то не такой. И говорит мало, больше молчит, будто непрестанно думает о чем-то. А о чем? Хоть бы сказал…

С настороженным вниманием наблюдал за каждым движением Гуся и ловил каждое его слово Толька. Непривычная молчаливость и серьезность Гуся озадачивали его. Лишь Витька казался, как всегда, беззаботным.