Наконец, самый даровитый член семейства Каменских, молодой главнокомандующий, тоже погиб в цвете лет насильственною смертью. Николай Михайлович Каменский, с блистательными способностями, так сказать наследственными, не наследовал от отца ни его крутого нрава, ни его привычек. Он воспитывался в Петербурге в кадетском корпусе и был поручен попечению дяди, князя Щербатова. Он был хорош собою, талантлив, пылок, благороден, и скоро сделался самым искренним другом своей молодой кузины, княжны Анны Андреевны. Она до конца жизни (а пережила его 37 лет) вспоминала о нем с искренней дружбой; он был ее доверенным другом, знал о любви Дмитрия Николаевича Блудова, и с своей стороны употребил все усилия к преодолению препятствий к их свадьбе. Он тем горячее сочувствовал Дмитрию Николаевичу, что сам был влюблен в подругу своих кузин, дочь немки ключницы или кастелянши. Елисавета Карловна жила, воспитывалась и выезжала в свет с княжной Анной Андреевной. Ее красота, добронравие, образованность и равенство в обхождении с ней семейства Щербатовых и их посетителей, заставили молодого графа совершенно забыть ее происхождение. Ежедневные свидания, естественное сближение между ними, не обращали на себя внимания в доме, где привыкли смотреть на Елисавету Карловну, как на родную; и княгиня Щербатова тогда только догадалась о любви племянника, когда узнала, что он сбирается увезти ее и обвенчаться с ней. Тогда все неодолимые препятствия к такой развязке, при характере фельдмаршала, вдруг стали ясны в глазах княгини. Предвидя беду, она обратилась к самой матери Елисаветы Карловны. Выманить согласие у фельдмаршала и даже у матери была бы пустая попытка, а обойтись без этого согласия было бы слишком опасно: фельдмаршал не остановился бы ни перед какой крайностью, разжаловал бы сына в солдаты, сослал бы его, а что бы было с несчастной, непризнанной женою! Мать очень хорошо поняла опасность; но, видя, что никакие мольбы и увещания не действуют на влюбленного юношу, решилась на принудительные меры с дочерью и выдала ее замуж за другого жениха, молодого офицера, с состоянием, по имени Кислинскаго. Горе, негодование, отчаяние молодого Каменского только усиливали его любовь к похищенной у него женщине, и тронули ее. Они были разлучены не на долгое время, сошлись опять, и уже только смерть Елисаветы Карловны положила конец их любви. Лета проходили, и графиня Каменская уговаривала, упрашивала сына жениться; но он всю душу отдал этой первой и последней любви, и устроенная по расчетам, или удобству, женитьба была ему противна, даже после смерти Елисаветы Карловны. Между тем, мать его в Москве выбрала ему знатную, богатую невесту, добрую, с нежным сердцем, с пламенным воображением, но необыкновенно дурную собою, графиню Анну Алексеевну Орлову-Чесменскую. Она полюбила Николая Михайловича; его красивая наружность, ловкость, воинская слава, все в нем пленяло ее; но в ней было болезненное сознание своей непривлекательности и неотступная мысль о корыстолюбивых планах своих женихов; говорят, что незаконный сын ее отца, с которым она была на братской ноге, тоже способствовал по своим расчетам такому недоверию. Она, может быть, видела и холодность к себе Николая Михайловича, чуя, может быть, в сердце, что у него все нежные чувства схоронены были навсегда. Как бы то ни было, любя его романической любовью, она однако отказала ему, когда, перед отъездом его в армию, мать уговорила его свататься. Отказ был так неожидан, душевное расположение графини Орловой так известно графине Каменской, что даже образ в богатой ризе, весь в жемчугах и дорогих каменьях, был уже приготовлен для благословления сына на женитьбу. Этим образом она в последствии благословила мать мою, когда та выходила замуж; этою же иконой Божией Матери «Утоли моя печали» батюшка благословил моего старшего брата Андрея на брак с дочерью графа Альтена (ганноверца). Я упоминаю об этих подробностях, потому что, по меткому замечанию одного английского путешественника, фамильные иконы, переходящие из поколения в поколение, «отцовское благословение», занимают или занимали доселе в старых дворянских семьях, равно как и в зажиточных дворах крестьянских, место старой библии в английских семьях и фамильных портретов западной Европы. Они и святыня родовая, и родовое приданое. Как бы ни было, фамильные иконы составляют часть, весьма немногочисленную, древностей русских непроданных и неистребленных беспечностию и нерадением нашим. Графиня Орлова отвергла Каменского, но по смерти его не могла утешиться и, отказавшись навсегда от замужества, посвятила всю жизнь свою на дела богоугодные, на молитву и на украшение и обогащение обителей иноческих и церквей, замаливая грех отца и утоляя горесть и любовь собственного сердца. Тогда однако Николай Михайлович не мог угадать, как верно и неизменно он был любим в то само время, когда его удаляли. Гордость его страдала, и щекотливость благородного сердца оскорблена была мыслью, что на него должны смотреть, как на человека гоняющегося за невестой-миллионершей. Он был расстроен и не в духе, когда прощался с матерью; сел в коляску, чтобы ехать в армию, и в это время юродивый подошел к экипажу и протянул к нему руку с платком, говоря: — На, возьми на счастие! Добрый путь! Каменский знал юродивого, бывшего часто в их доме, улыбнулся ему приветливо и взял платок. Но ему не верилось в счастие, было тяжело на душе, а мысли были взволнованы самоупреком за слабость, с которою согласился он сделать предложение, за самолюбие, а не любовь, которое страдало от отказа. Он взял платок, чтобы не обидеть бедного юродивого, но тут же машинально передал его своему адъютанту, — а этот адъютант был Закревский. Домашние Каменских вздохнули, и всегда потом, рассказывая этот случай, замечали, как их любимый граф, предмет их гордости и славы, передал свое счастие Закревскому, и уже не возвратился живым на родину. Когда вскрыли его тело, открыли следы отравы. Его привезли в Россию и похоронили в Орловском имении подле отца; но мать просила, чтобы сердце было отдано ей; оно хранилось в приходской церкви ее дома в Москве, пока она была в живых, а после ее смерти, по ее просьбе, похоронено с нею на кладбище в Девичьем монастыре, где она указала себе могилу, возле друга своего, Катерины Ермолаевны Блудовой. Графиня А. А. Орлова умерла более 30 лет спустя после смерти графа Каменского; но еще в последних годах своей жизни, всецело посвященной добрым делам и молитве, она в душевных излияниях с одной верной подругой своей молодости (г-жею Герар) вспоминала о Каменском, об этом умершем, отвергнутом ею женихе, со всею горячностью, со всем увлечением любви двадцатилетней девушки. Ни холод лет, ни время, ни пост, ни молитва, ни смерть, ничто не охладило любви сильной и гордой, которая не позволила принять его руки, при мысли, что его сердце схоронено в могиле другой, любимой им женщины. — Графиня Анна Алексеевна была вообще не дюжинная натура; и, не смотря на ее далеко некрасивое лицо и ничем не замечательный разговор, было для меня что-то привлекательное в ней, какая-то искренность, теплота, простота, и то, что так непереводимо хорошо выражается по-английски словом earnestness. Но все рассказанное выше случилось в последствии; в конце же царствования Екатерины, в кратковременное царствование Павла и в первые года Александра, дом Каменских, по рассказам современников, был типом московского барского дома, с неумолимым деспотизмом хозяина, с аристократическим этикетом Запада, и вместе с добродушием русским, перед которым исчезали и гордость и этикет. Няни, мамы, турчанки, т. е. взятые в плен турецкие девушки, подаренные по возвращении из армии наших военных знакомым дамам, крещеные ими в христианскую веру и кое-как воспитанные, калмычки, карлицы, горничные и сенные девушки, которые в важных случаях, как напр. при свадьбах, пели русские обрядовые песни, как в древние времена, или как и ныне у крестьян, все это сливалось во многих знатных домах со всеми утонченностями западной роскоши и светскости. На домашнем театре любители, родственники и родственницы графини Каменской играли комедии Вольтера и Мариво; когда дочь фельдмаршала выходила замуж, горничные девушки и приживалки пели свадебные песни ежедневно во все время между помолвкою и свадьбой, до того что, наконец, графинин попугай выучился напеву и некоторым словам так твердо, что продолжал петь их, когда невеста уже давно была замужем за Ржевским. В этой среде сохранялась все-таки русская, хотя уродливая жизнь; а любовь к отечеству и строгость нравов отличали графиню Каменскую столько же, сколько и бабушку мою, Катерину Ермолаевну. По всем рассказам, слышанным мною об этих двух женщинах, они представляются мне, среди обстановки XVIII-го века, в строгом и вместе кротком образе тех первых христианских жен Рима, в которых соединялось стоическое достоинство древних матрон с чистотой апостольского типа супруги и матери. Но возвращаюсь к моему деду князю Андрею Николаевичу Щербатову.