Передам — и не надо держаться в кругу.

И в кромешную тьму, и в неясную згу,

Другу передоверивши чашу, сбегу.

Смог ли он ее выпить — узнать не смогу.

Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,

Я о чаше невыпитой здесь — ни гугу,

Никому не скажу, при себе сберегу,

А сказать — и затопчут меня на лугу…

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

И веселый манер, на котором шучу.

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить — не хочу!

На ослабленном нерве я не зазвучу —

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!..

Лучше я загуляю, запью, заторчу,

Все, что ночью кропаю, — в чаду растопчу.

Лучше голову песне своей откручу —

Но не буду скользить, словно пыль по лучу!

Если все-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта,

Я умру и скажу, что не все суета!

Мне снятся крысы, хоботы и черти.

Я Гоню их прочь, стеная и браня,

Но вместо них я вижу виночерпия.

Он шепчет:

«Выход есть: к исходу дня —

Вина! И прекратится толкотня,

Виденья схлынут, сердце и предсердие

Отпустят, и расплавится броня!»

Я — снова я, и вы теперь мне верьте, — я

Немногого прошу взамен бессмертия —

Широкий тракт, да друга, да коня.

Прошу покорно, голову склоня:

В тот день, когда отпустите меня,

Не плачьте вслед,

во имя Милосердия!

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,

Но чтобы душу дьяволу— ни-ни!

Зачем цыганки мне гадать затеяли!..

День смерти называли мне они.

Ты эту дату, боже сохрани,

Не отмечай в своем календаре или

В последний миг возьми да измени,

Чтоб я не ждал,

чтоб вороны не реяли

И чтобы агнцы жалобно не блеяли,

Чтоб люди не хихикали в тени —

Скорее защити и охрани.

Скорее! Ибо душу мне они

Сомненьями и страхами засеяли.

Я при жизни был рослым и стройным,

Не боялся ни слова, ни пули

И в привычные рамки не лез.

Но с тех пор, как считаюсь покойным, —

Охромили меня и согнули,

К пьедесталу прибив ахиллес.

Не стряхнуть мне гранитного мяса

И не вытащить из постамента

Ахиллесову эту пяту.

И железные ребра каркаса

Мертво схвачены слоем цемента —

Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью:

Нате, смерьте!

Я не знал, что подвергнусь суженью

После смерти.

Но в привычные рамки я всажен —

На спор вбили,

А косую неровную сажень

Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,

Живо маску посмертную сняли

Расторопные члены семьи.

И не знаю, кто их надоумил —

Только с гипса вчистую стесали

Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,

И считал я, что мне не грозило

Оказаться всех мертвых мертвей —

Но поверхность на слепке лоснилась,

И могильною скукой сквозило

Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,

В пасти палец.

Подходившие с меркой обычной —

Отступались,—

Но по снятии маски посмертной —

Тут же, в ванной,—

Гробовщик подошел ко мне с меркой

Деревянной.

А потом, по прошествии года,

Как венец моего исправленья

Крепко сбитый литой монумент

При огромном скопленье народа

Открывали под бодрое пенье,

Под мое, — с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась —

Из динамиков хлынули звуки,

С крыш ударил направленный свет,

Мой отчаяньем сорванный голос

Современные средства науки

Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан,—

Все там будем

Я орал в то же время кастратом

В уши людям.

Саван сдернули — как я обужен! —

Нате, смерьте! —

Неужели такой я вам нужен

После смерти?!

Командора шаги злы и гулки

Я решил: как во времени оном,

Не пройтись ли по плитам, звеня? —

И шарахнулись толпы в проулки,

Когда вырвал я ногу со стоном

И осыпались камни с меня.

Накренился я — гол, безобразен, —

Но и падая вылез из кожи,

Дотянулся железной клюкой,

И когда уже грохнулся наземь,

Из разодранных рупоров все же

Прохрипел я:

«Похоже — живой!»

И паденье меня и согнуло,

И сломало —

Но торчат мои острые скулы

Из металла.

Не сумел я, как было угодно —

Шито-крыто:

Я, напротив, ушел всенародно —

Из гранита!

ПРОЩАНИЕ

Марина Влади

БЕДА

Начался фестиваль, незадолго до этого в Москву приехали мои три сестры. Сегодня вечером мы будем ужинать у моей подруги Елочки. Вдова крупного авангардистского актера Абдулова, она живет в прекрасной квартире старого дома в центре… Во второй половине дня — большой официальный прием для участников фестиваля. Все делегации собираются у гостиницы «Москва», оттуда автобусы их повезут к месту праздника. Безумно много народа, но организация отменная, обстановка радостная, мы все знаем друг друга, а встречи людей кино всегда вызывают возбуждение. Ты и я рука в руке подходим к гостинице. Пока несколько минут ждем отправления автобуса, я представляю тебя моим друзьям — французам, итальянцам и даже японцу, с которым несколько лет назад работала в Токио, пытаемся понять друг друга в этом разноязыком говоре. Когда наступает моя очередь, поднимаюсь в автобус, за мной ты. Только села, слышу какие-то крики, поднимаюсь и вижу, как человек, занимающийся проверкой удостоверений, грубо выталкивает тебя. Я бросаюсь вперед, пытаюсь объяснить ситуацию, но взглядом ты останавливаешь меня. Ты бледен: унижение, столь частое в твоей повседневной жизни, сейчас становится невыносимым. Ты не хочешь терять лицо перед удивленными иностранцами. Усталым жестом ты показываешь мне, что все бесполезно. Двери закрываются, автобус уходит. В окно я вижу тебя на тротуаре, маленького раненого человека, напоминающего героев Чарли Чаплина. Ты ударом ноги отбрасываешь в сторону пригласительные билеты, они разлетаются по земле.

Я покидаю прием, как только соображения вежливости позволяют это сделать… Я еду к нашему другу Елочке, мои сестры уже там. Как всегда в Москве, наши друзья уже прослышали о скандале у автобуса. Все пытаются подбодрить меня, приуменьшить значение этой истории. Поскольку ты не едешь, я начинаю думать о худшем. Около часа ночи ты открываешь дверь, делаешь несколько неуверенных шагов в коридоре, из которого видна столовая, и с глупой улыбкой на лице валишься на диван, в стельку пьяный. Между тем праздник возобновляется, все разговаривают, мои сестры, словно зачарованные, вкушают прелесть московских вечеров. Я тоже чувствую себя непринужденно, играет музыка, слышится смех, одни изысканные блюда сменяют другие, бокалы заполняются, не успев освободиться, ты — рядом со мной, с немного напряженной, деланной улыбкой; но я в конце концов думаю, что ты прекрасно играешь, и я веселюсь, пою… Немного спустя, проходя мимо ванной, я слышу стоны; согнувшись в дугу, ты склонился над умывальником, тебя тошнит. То, что я увидела, ужаснуло меня: из твоего горла бьет кровь, оставляя следы повсюду кругом. Как только спазм прекратился, ты, пошатываясь, пытаешься сделать несколько шагов, но мне приходится подхватить тебя…

По совету одного из гостей мы зовем врача, человека светского и некомпетентного (я об этом узнала позже), который предписывает тебе покой и несколько капель успокоительного. Но спазмы возобновляются. Гости расходятся. Мои сестры, полные беспокойства, ждут новостей в гостинице. Я решила остаться здесь с Елочкой, ее сыном Севой и тобой. Кровь уже заполняет тазик, поставленный около кровати.