На многочисленных встречах со зрителями меня обязательно спрашивают: были ли вы знакомы с Высоцким? Я рассказываю о наших встречах, и когда речь заходит о его песнях, то всегда советую почитать их, как стихи, чтобы навсегда основательно понять, что прежде всего сила его песен в текстах.

Его колоссальная популярность не случайна. Такой поэт должен, непременно должен был появиться.

Неизвестно, как бы развивалась его литературная судьба, ведь не секрет, что издательства не печатали его стихов. Но, к счастью, тогда появились магнитофоны. Высоцкий звучал в подъездах, на голубятнях, в клубах… Вот одна история.

Однажды, когда он снимался в Одессе, он зашел ко мне во время перерыва (я жил напротив киностудии), чтобы я сварил ему овсянку или манную кашу (болел желудок). Пока я кухарил, прибежал ассистент режиссера и сообщил ему, чтобы он не торопился на площадку, что в следующих сценах фильма он не потребуется.

Чтобы не терять зря времени, Володя предложил записать на магнитофон его новые песни. Я тоже взял гитару, чтобы подыграть ему, благо музыкальные аккорды и ходы его мне былн знакомы. Вечером ко мне пришли знакомые студийцы, которые собирали все записи Высоцкого, и переписали песни.

Буквально через полтора месяца я был приглашен со своей картиной на встречу с кинозрителями в Нижний Тагил. Прихожу в кинотеатр. Слышу, в директорском кабинете звучит наша с ним фонограмма. И первым вопросом, когда я открыл дверь кабинета, был: Петр Ефимович, расскажите, как была сделана эта запись. Всего полтора месяца прошло!.. Тысячи километров!

Вспоминаю ночь накануне похорон Володи… Я задержался на студии с монтажом новой картины и приехал на Таганку поздно. Вышел из метро и долго смотрел на огромную людскую толпу около театра… Протиснулся к входу…

…Свечи, гитара под окном, за стеклом маленький лист ватмана с надписью — дирекция, партком, местком сообщают: «Умер артист Театра на Таганке Владимир Высоцкий».

Артист… Но я уже понимал, что его время как поэта тоже придет, потому что невозможно было, чтобы оно не пришло. Слишком много ему удалось сказать о нашей жизни, о хороших и плохих ее сторонах. Он задел нас за что-то очень живое.

Меня часто спрашивают, как я отношусь к музыке Высоцкого. Спокойно. Если у Булата Окуджавы музыка и стихи едины, то у Володи подчас она служила лишь аккомпанементом. Он писал много текстов, и ему не хватало времени, требовательности отрабатывать мелодию. Он часто «ломал» ее, подгоняя под рифму стиха, что порой получалось неудачно. Но он так мастерски исполнял свои песни, что звуковой ряд обычно уходил на второй план, оставался смысл строк. Может быть, эта музыкальная грубоватость и вызывала у слушателей особое доверие к его песням, притягивала к ним. Может быть, в этом и есть та авторская индивидуальность, которая зовется песней Владимира Высоцкого.

Многие удивляются содержанию его песен, обвиняют в романтизации уголовного мира, в «идеализации антиобщественных элементов» и принимают только песни последних лет. Вопрос сложный.

Володя вначале был то, что называется «для компании». Он мог петь сутками. Как-то мы жили под Одессой, в палаточном городке. Прилетел Высоцкий на два дня — отдохнуть. К вечеру развели костер, шашлыки готовить стали… Володя запел. И вдруг со всех сторон из темноты к костру начали сходиться туристы. Обступили его. И он пел для них до утра, пока солнце не взошло. И пел с удовольствием.

Как-то собралась у меня дома в Одессе большая компания: Хуциев, Швейцер… Уже не помню кто. Конечно, появился со съемок и Высоцкий. Была дикая жара, распахнули окна. Час ночи, а Володя поет и поет хриплым голосом. Дворничиха думала, пьяница какой, милиционера позвала. И все кричит ему на ухо: «Вот уже несколько часов — все пеньё и пеньё». Все перекричать Володю хотела. Да разве можно. Голос у него был сильный… Хороший голос.

Спросили у меня однажды: «А Высоцкий — явление в искусстве?» Думается, что когда много лет нельзя о чем-то говорить, когда есть запреты, то, что в конце концов вырывается наружу, уже становится явлением для людей, для времени. Явлением этого периода.

Володя Высоцкий не снимался в моих картинах. У каждого режиссера сложился свой тип героя. Не было в фильмах, которые я ставил, персонажа, походившего по темпераменту, внутреннему миру, внешности на Володю. Он актер другого плана, другого жанра. Мне кажется, что фильмы, в которых он работал, не смогли в полной мере раскрыть его талант. Не нашлось при его жизни в кинематографе режиссера, который смог бы «размять» его, помочь ему в совершенстве раскрыть его творческую индивидуальность. Теперь бы это, наверное, смогли сделать и Михалков, и Соловьев, и Шахназаров… Правда, есть у него удачная роль в фильме Говорухина «Место встречи изменить нельзя».

В театре — другое. Там ему удалось сделать больше. А он человек, бесспорно, талантливый.

Я был в Бразилии со своей картиной и давал интервью корреспонденту крупной газеты. И меня поразило, что там очень хорошо знают песни Высоцкого. Мировая известность. Может, мы до конца еще не понимаем, какого масштаба был человек.

В. Михайлов

«БОЛЕЛО ЗАГНАННОЕ СЕРДЦЕ»

Стало уже общим местом для каждой второй статьи о Владимире Высоцком: слушая его песни, ветераны войны видели в нем собрата по фронтовым окопам,

спортсмены — упрямого скалолаза, геологи — товарища по судьбе первопроходцев тайги. Своим называли его нефтяники Тюмени и парашютисты, циркачи и археологи, моряки и полярники, звероловы и шоферы дальних рейсов. Если бы он прожил по временной последовательности жизни всех тех людей разных профессий, о которых успел написать и спеть, в сокровенную суть которых умел перевоплотиться до иллюзии достоверности, он бы никогда не умер.

Но судьба распорядилась иначе. Он сам в одной из песен-стихотворений рассказал о доле истинных поэтов, чья жизнь оборвалась трагически рано — «на цифре 26», «на цифре 37». Было ли у него предчувствие беды? Судя по всему, было. Ведь умирал же он уже один раз в клинике Склифосовского. Ведь болело загнанное сердце. Ведь были часы и дни невероятной усталости и тоски. Не об этом ли молил он своих «коней привередливых»: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее… Я дожить не смогу, мне допеть — не успеть…» А кони мчались «вдоль обрыва, по-над пропастью». Может быть, и мелькала мысль, такая по-русски понятная и привычная: авось проскочу через тот рубеж, доживу, допою. Увы, не проскочил…

Сегодня в серьезных научных журналах пишут о «феномене» Высоцкого. А он писал о себе: «Я весь в свету. Доступен всем глазам». И ждал хотя бы одного теплого слова, что растопило бы лед официального молчания. Издают книги стихов. А он мечтал хотя бы о маленькой подборке в толстом журнале. Склеивают любительские пленки, наскоро готовят ленты о нем. А его Гамлет на сцене Таганки остался лишь в памяти коллег и зрителей. Выпускают фильмы с его участием. А он так и не дождался премьеры иных из них. Присваивают ему высокие звания (посмертно). И не исключено, что и десять тысяч профессиональных литераторов признают его, наконец, равным себе и примут в свой союз (тоже, разумеется, посмертно). А он доверчиво просил нынешних безутешных мемуаристов помочь, подсобить, протолкнуть, напечатать, получая в ответ снисходительное похлопывание по плечу да ссылки на занятость и трудности…

Ах, если бы ему хотя бы частицу сегодняшних наших слов и признания — да в то время, когда его могли запросто, как мальчишку, ссадить не только с автобуса, везущего представительную делегацию на встречу с зарубежными кинодеятелями, но и «высадить» из очередного фильма, поручив другому исполнить его выношенные сердцем песни!

Так в чем же «феномен» Высоцкого, о котором заговорили даже суровые философы? Грядущие биографы поэта, певца, артиста, авторы объемистых монографий, которые уже пишутся в тиши ученых кабинетов, разберутся, конечно, досконально, каким образом мальчишка, родившийся на Первой Мещанской улице Москвы, гонявший с приятелями по Большому Каретному переулку (столь близкому теперь миллионам людей, хотя и само название исчезло с карты города), стал тем Владимиром Высоцким, имя которого известно всему миру. Для нас же, его современников, втайне переписывавших его почти «подпольные» магнитофонные записи, ловивших звуки хриплого, неповторимого его голоса из окон домов, с особым чувством доверия принимавших любую его экранную роль вплоть до блистательного Жеглова, он был тем «неподкупным голосом», «эхом народа», каким, по мысли Пушкина, и должен быть истинный поэт. Позже об этом сказал Некрасов: «Я лиру посвятил народу моему». Еще позже — Есенин: «Я пел, когда мой край был болен».