Высоцкий становился к микрофону — «точно к амбразуре». Об этом он сказал в одном из своих стихотворений. Да, на протяжении тех томительно долгих лет, которые мы сейчас именуем «годами застоя», он становился к микрофону и голосом своим, не спрашивая на то разрешений и указаний, а вопреки им, рвал оцепенелость равнодушия, апатии и безгласности. В его бесчисленных персонажах, впервые в таком разнообразии пришедших в литературу, в поэзию, в песню, обретали свой голос гордость и достоинство те, кто был их лишен. В каждом честном, не растерявшем свою совесть, человеке жили мечта об открытости, правде, отвращение к пустословию, опровергаемому на каждом шагу жизни. И в песнях Высоцкого они приветствовали не только бесстрашие правды, но и надежду. И поэтому ему отдали они свою любовь, которая пережила и поборола и непризнание, и травлю, и попытки мещанской среды, которую так ненавидел поэт, приручить его, сделать его своим

В одном из известнейших своих стихотворении Владимир Высоцкий рассказал о том, что он не любит. А не любил он холодного цинизма и пустой восторженности, сплетен и сытой уверенности, наветов, насилья и бессилья Не любил, когда лезут в душу. Не любил времени, когда не поют веселых песен.

Что ж, пришло время, когда голос Высоцкого звучит открыто и раскованно. В борьбе за идеалы апреля 1985 года, за которые он не переставал бороться всю свою недолгую жизнь, он — наш союзник и соратник. «Верю в друзей», — писал и пел он в те годы. Поэтому и стал ему другом весь народ.

Владимир Высоцкий

О ВАСИЛИИ ШУКШИНЕ

Очень уважаю все, что сделал Шукшин. Знал его близко, встречался с ним часто, беседовал, спорил, и мне особенно обидно сегодня, что так и не удалось сняться ни в одном из его фильмов. Зато на всю жизнь останусь их самым постоянным зрителем. В данном случае это значит для меня больше, чем быть участником и исполнителем.

Я написал большие стихи по поводу Василия, которые должны были быть напечатаны в «Авроре». Но опять они мне предложили оставить меньше, чем я написал, и я отказался печатать не полностью. Считаю, что ее хорошо читать глазами, эту балладу. Ее жалко петь, жалко… Я с ним очень дружил, и как-то… я спел раз, а потом подумал, что, наверное, больше не надо.

Еще — ни холодов, ни льдин.

Земля тепла. Красна калина.

А в землю лег еще один

На Новодевичьем мужчина.

«Должно быть, он примет не знал, —

Народец праздный суесловит, —

Смерть тех из нас всех прежде ловит,

Кто понарошку умирал».

Коль так, Макарыч, — не спеши,

Спусти колки, ослабь зажимы,

Пересними, перепиши,

Переиграй — останься живым!

Но в слезы мужиков вгоняя,

Он пулю в животе понес,

Припал к земле, как верный пес.

А рядом куст калины рос.

Калина — красная такая…

Смерть самых лучших намечает

И дергает по одному.

Такой наш брат ушел во тьму!..

Не буйствует и не скучает.

А был бы «Разин» в этот год.

Натура где? Онега, Нарочь?

Все печки-лавочки, Макарыч!

Такой твой парень не живет.

Вот после временной заминки

Рок процедил через губу:

«Снять со скуластого табу

За то, что он видал в гробу

Все панихиды и поминки.

Того, с большой душою в теле

И с тяжким грузом на горбу,

Чтоб не испытывал судьбу,

Взять утром тепленьким с постели!»

И после непременной бани

Чист перед Богом и тверез,

Взял да и умер он всерьез.

Решительней, чем на экране.

Гроб в грунт разрытый опуская

Средь Новодевичьих берез,

Мы выли, друга отпуская

В загул без времени и края…

А рядом куст сирени рос.

Сирень осенняя. Нагая…

Я не люблю фатального исхода,

От жизни никогда не устаю.

Я не люблю любое время года,

В которое болею или пью.

Я не люблю холодного цинизма,

В восторженность не верю, и еще —

Когда чужой мои читает письма,

Заглядывая мне через плечо.

Я не люблю, когда наполовину

Или когда прервали разговор.

Я не люблю, когда стреляют в спину,

Я также против выстрелов в упор.

Я ненавижу сплетни в виде версий,

Червей сомненья, почестей иглу,

Или — когда все время против шерсти,

Или — когда железом по стеклу.

Я не люблю уверенности сытой,

Уж лучше пусть откажут тормоза.

Досадно мне, коль слово «честь» забыто

И коль в чести наветы за глаза.

Когда я вижу сломанные крылья —

Нет жалости во мне, и неспроста,

Я не люблю насилья и бессилья,

Вот только жаль распятого Христа.

Я не люблю себя, когда я трушу,

Я не терплю, когда невинных бьют.

Я не люблю, когда мне лезут в душу,

Тем более — когда в нее плюют.

Я не люблю манежи и арены:

На них мильон меняют по рублю, —

Пусть впереди большие перемены,

Я это никогда не полюблю.

Мой черный человек в костюме сером,

Он был министром, домуправом,

офицером.

Как злобный клоун, он менял личины

И бил под дых, внезапно, без причины.

И, улыбаясь, мне ломали крылья,

Мой хрип порой похожим был на вой,

И я немел от боли и бессилья

И' лишь шептал: — Спасибо, что живой.

Я суеверен был, искал приметы,

Что, мол, пройдет, терпи, все ерунда…

Я даже прорывался в кабинеты

И зарекался: — Больше — никогда!

Вокруг меня кликуши голосили:

— В Париж мотает, словно мы в

Тюмень!

Пора такого выгнать из России!

Давно пора, видать, начальству лень.

Судачили про дачу и зарплату:

Мол, денег прорва, по ночам кую.

Я все отдам! — берите без доплаты

Трехкомнатную камеру мою.

И мне давали добрые советы,

Чуть свысока, похлопав по плечу,

Мои друзья — известные поэты:

— Не стоит рифмовать «кричу —

торчу».

И лопнула во мне терпенья жила,

И я со смертью перешел на «ты»—

Она давно возле меня кружила,

Побаивалась только хрипоты.

Когда я отпою и отыграю,

Чем кончу я, на чем — не угадать.

Но лишь одно наверняка я знаю —

Мне будет не хотеться умирать!

Посажен на литую цепь почета,

И звенья славы мне не по зубам…

Эй! Кто стучит в дубовые ворота

Костяшками по кованым скобам?!

Ответа нет. Но там стоят, я знаю,

Кому не так страшны цепные псы,—

И вот над изгородью замечаю

Знакомый серп отточенной косы.

…Я перетру серебряный ошейник

И золотую цепь перегрызу,

Перемахну забор, ворвусь в репейник,

Порву бока — и выбегу в грозу!

Мне судьба — до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты, а за ней — немота,

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что не то это вовсе, не тот и не та,

Что лабазники врут про ошибки Христа,

Что пока еще в грунт не влежалась плита,

Триста лет под татарами — жизнь еще та…

Маета трехсотлетняя и нищета.

Но под властью татар жил Иван Калита,

И уж был не один, кто один против ста.

Вот намерений добрых и бунтов тщета —

Пугачевщина, кровь и опять нищета.

Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни

черта —

Повторю, даже в образе злого шута!

Но — не стоит предмет, да и тема не та,

Суета всех сует — все равно суета.

Только чашу испить не успеть на бегу,

Даже если разлить — все равно не смогу,

Или выплеснуть в наглую рожу врагу?..

Не ломаюсь, не лгу — не могу. Не могу!

На вертящемся гладком и скользком кругу

Равновесье держу, изгибаюсь в дугу.

Что же с чашею делать?! — Разбить? — Не

могу!

Потерплю — и достойного подстерегу.