И вновь перебирал он в памяти всех, кого знал из ссыльных Тогорья… Леонтьев, счетовод, то ли энесовец, то ли эсер, а вернее всего просто обыватель, запродавшийся походя лавочнику! Диомид, одесский портовик-грузчик, подавленный своим несчастьем и в несчастье переживающий действительность, как переживал бы ее темный анархист.

Не легче было Сергею и при встречах с двумя другими товарищами. Типографский рабочий из Орла, Иншаков, примыкая к меньшевикам-ликвидаторам, упрямо, с пеной у рта, защищал идею повсеместной борьбы за легальные марксистские общества рабочих: только-де через открытые политические организации пролетариат сможет добиться широкой демократизации государственного строя.

Юркий, напористо крикливый человек этот мог, ввязавшись в спор, стоять на своем вопреки любым доводам противника. Ни в чем не сходясь с ним, Сергеем, дружил он со своим одноквартирником Прониным, земским дорожным техником, сочувствующим отзовистам-ультиматистам… И вот, прислушиваясь к тому и другому, Сергей не раз с горечью убеждался, что в конечном счете рассуждения обоих сводились к ликвидации партии: Иншаков — отрицая необходимость связи рабочих масс с нелегальной партией, техник Пронин — лишая партию связи с легальными организациями и отрывая ее, таким образом, от масс.

Нет, не с такими, как Иншаков или Пронин, сыщешь душевного отдыха, разомкнешь свое тягостное настроение, приободришься! Напротив, именно в их обществе особо ощутимо возникало представление о мрачных силах реакции, сеющей на своем пути упадничество, разложение…

Ни на один час Сергей не терял веры в то, что, рано или поздно, конец безвременью придет, что силы пролетариата непобедимы, что передовой отряд его, это — не Иншаковы с Прониными, а те, многие, кто остался верным заветам революции!

Да, он был убежден, что ночь не вечна, что за нею придет утро, что где-то уже пробиваются первые лучи солнца… Но где они, где?.. Дождаться бы их, осилить эти припадки тоски, одолеть, рассеять проклятое ноющее чувство заброшенности, перенять у того вон, за стенами, зеленого царства его мощь, его неистощимую живучесть!

Только на рассвете засыпал Сергей и, утомленный бессонницей, весь следующий день хандрил, стрелял, не попадая в цель, кое-как возился у беличьих ловушек… В такие-то вот тягостные дни особенно радовало появление Алены. Вдруг все вокруг оживало, и сама тайга, до того хмурая, как бы одухотворялась, светлела.

Так было и в начале первой недели нового года, когда ранним утром Сергей широко распахнул перед гостьей дверь зимовья. Таныш первым восторженно приветствовал Алену: кинулся к ней с ликующим повизгиванием, прыгал вокруг, вскакивал на задние лапы, заносил передние на руку ей, стремясь дотянуться к ее плечу, лизнуть в щеку.

Следя с улыбкой за псом, Сергей и сам не прочь был, кажется, столь же стремительно выразить гостье свою ласку.

— Ага, застала-таки тебя! — говорила она, снимая из-за плеч суму и ставя ее на стол, — Опасалась — убредешь спозаранку… Все ли во благополучии, паря?.. Запасцу охотничку приволокла… Ну, здравствуй! — протянула ему руку. — С Новым годом! Идти тебе — не падать, скакать без упаду, с судьбой своей ладить, жить во усладу…

— Спасибо, спасибо, Аленушка! — Он с силой потянул ее к себе и внезапно прильнул губами к ее губам, ощутив холодок чужих зубов. — Спасибо! Только в судьбу не верю я… Человек сам судьбу свою кует…

— А куй себе на здоровье!..

Она высвободилась из его рук, стянула с себя полушубок, присела у стола.

— Соскучился по ласке ты… — вымолвила негромко и, подвинув к себе сумку, принялась выкладывать из нее добро.

Мороз румянцем гулял по ее щекам, щурился из-под взмокших от инея ресниц, стылой белизной сжимал упругий подбородок.

— Пельмени мамка прислала, маслица, творожку…

— Да куда ж мне столько-то?! — воскликнул он, подсаживаясь к столу. — У меня дичи с зайчатиной на десятерых…

— Ничего, умнешь! Ишь у те торчмя лопатки-то… Недужится, чего ли?

— Никакой во мне хвори, Алена Панкратьевна… Только… того… скрипит кой-когда на душе!

— По родным местам, видно, скучаешь? — участливо заглянула она на него. — На вольную волю тянет?..

— Да как тебе сказать… — раздумчиво начал он, но она не дала ему закончить:

— Знаю, вижу, не таись!.. — Потянулась к нему, прихватила за руку. — Потерпи! Не век брюханам царить, придет и на ихнего брата погибель-кончина! Сам вить говорил этак… Запамятовал?

— Помню, Алена! Так ведь у всякой кончины свое начало должно быть… А кому начинать-то? Нам, Алена! Нам, у кого очи открыты!.. Будить рабочий народ, на битву его кликать, сплачивать… вон оно где, начало-то конца всем брюханам!..

Он порывисто поднялся с места.

— Эх! — вырвалось у него стоном. — Сижу я тут, и… никакой от меня помощи… А там всюду насилие, кровь, слезы — рекою… Что ты, что?! — прервав себя, склонился он к Алене.

Взбросив на стол руки, она припала лицом к ним и, как в ознобе, затряслась плечами.

— Аленушка, милая, что с тобою?..

Он присел подле, тормоша ее за локоть, и вдруг она рванулась к нему, уронила голову на грудь его, запричитала:

— Жалко мне, жалко! Всех, всех вас… И батюшку свово… загубили, анафемы, во цвете лет…

— Да будет, будет тебе, дурочка! — уговаривал он ее. — Скажи-ка лучше, как там у вас? Мамка здорова ли?..

— Ох, и не спрашивай… — роняла она в ответ. — Какая уж у мамки жизнь… Не жизнь — кручина одна… Сколько лет минуло, а у нее дня не проходит… без думки… о сиротстве нашем… И, знай, одно начитывает, суженого мне прочит, хозяина в дом чает…

— Вот оно что… — произнес он глухо.

— Намедни сваты были… — продолжала она, отстраняясь от него. — За Ваньшу сватают… Из Елани который…

— Это… где она, Елань? — спросил он, не глядя на нее.

— А на самом Енисее стоит… Елань — село… Смирный он, Ваньша-то… В достатке живут… Кони у них…

— Что ж, кататься охота? — вставил он сурово и вслед, спохватившись, улыбнулся. — Ладно уж, вам с маткою виднее… А не подогреть ли нам пельмени, Аленушка, да подзакусить?..

— Ой! — вскинулась она из-за стола. — И впрямь надобно… Не завтракал, поди, еще?

— А ты?

— Со вчера ни росиночки во рту…

Разводя затем огонь на загнетке, она неожиданно спросила:

— Долго еще сидеть тебе в тайболе нашей?

— Год просидел, еще без малого четыре осталось… — откликнулся Сергей уныло. — На пять лет заброшен… Филин-то, урядник, заглядывал?

— Был! Об тебе справлялся… Мамка его кулешом угощала…

— Это еще чего ради? — угрюмо кинул он.

— Книжицу твою углядел, — не отвечая на его вопрос, продолжала она. — На кухне у меня покоилась, книжица-то…

— Это которая же?

— А насчет капитанской дочки… Про Пугачева…

— Пушкина?

— Его, его!

— Ну и что же он, урядник?

— Да что! Полистал-полистал и спрашивает: «Постояльца книжка?» — «Постояльца», — мамка ему… На том и кончилось…

— Так… Осилила книжку-то?

— Скрозь! И мамке вслух читала… А пошто он, Пугач-то, царем прикинулся? Как уж раз бунт поднял, так от себя бы, по чести…

— Не то время было, Алена! Не разуверился еще о ту пору народ в царе… Да что там! И в наше еще время вера-то в него жила… Даже среди питерских рабочих… Рассказывал я тебе про девятое-то января… как царь встретил их, рабочих-то… Тут только и открылись у людей глаза на него, гнуса!

Жадно вслушиваясь в каждое его слово, Алена подала на стол чугунок с пельменями.

Разговор их продолжался и за едой. Солнце уже высоко стояло над тайгой, когда, спохватившись, Алена начала собираться домой.

— Мамка зараз просила обернуться, — говорила она, вздевая на себя полушубок. — Картошку надобно в ино место укрыть — не померзла бы…

Заторопился и Сергей. Слазал на чердак, спустил пару заячьих тушек, уложил их в суму Алены.

— Готово! Провожу я тебя…

— Сама дорогу найду… До скорого!

И пнула ногою дверь. Сергей — за нею, прихватив на ходу свой зипунишко.