— Последние деньги у меня стащили, — говорил мне впоследствии Слюзов. — Теперь уж не могу жить привольно. Нужно опять становиться за прилавок.

И на последние десятки рублей открыл возле Курского вокзала торговлю: продавал извозчикам булки, селедки, подсолнухи и горячую колбасу, которую тут же поджаривал в маленькой железной печке, но месяца через два уже жаловался:

— Что-то плохо торгую. Место надо переменить.

И переехал на Цветной бульвар, где сначала была у него в лавке жареная колбаса, а через полгода остался лишь тесовый ящик с рукописями, газетами и сборниками, никому не нужными.

— Пролетел! — грустно смеялся над собою Слюзов.

На судьбу он часто жаловался, но о людях я никогда не слыхал от него дурного слова. Ненавидел он только свою мачеху. Зато уже ненавидел до бешенства, до несправедливости; даже есть стихотворение, начинающееся так: «Мачеха, мачеха, чтоб тебя черти забрали в ад поскорей». Вообще о ней Слюзов никогда не мог говорить без крайнего раздражения. Но про того же директора, который его разорил, он говорил очень снисходительно:

— Не пошла ему на пользу моя беда: все равно кредиторы у него все отняли.

В связи со своим разорением и, как он выражался, «пролетевшей торговлей» и дававшей уже себя чувствовать нищетой и полной безработицей Слюзову пришлось пережить личную тяжелую драму.

Нищета с каждым днем становилась ощутительней. В борьбе с нею Слюзов нанялся было в работники, но через месяц отказался:

— Заставляют шестипудовые ящики на спине носить, а я так измучен, что и трех пудов поднять не могу.

Наступили опять безработица и нужда, и «старая баба» из стихотворения восторжествовала: не допустила девичьей любви к бездомному человеку, Слюзов уехал внезапно из Москвы в Ростов-на-Дону, откуда лишь через год я получил от него известие, что живет он недурно: торгует вразнос галантерейным товаром и своими двумя новыми книжками, которые издала какая-то типография, разумеется, без всякого гонорара, и верит автору в кредит не более десятка экземпляров,

«Написал бы вам и раньше, да вышла заминка в делах: товара имею на 1 руб. 30 коп., а наличных от выручки не хватило на марку: все уходило на хлеб да ночлег».

К письму было приложено несколько стихотворений на обычные его темы — о лишениях и утратах:

С тех пор я не видел более Слюзова, хотя переписывался с ним лет около двенадцати. То получал я письма из Ростова, то из Самары, то откуда-нибудь из провинции, и всегда из этих писем узнавал, что Слюзов издал новую брошюрку или новый сборник и что хорошо торгует им вразнос, но наличность «кассы» редко позволяет ему истратить семь копеек на марку.

Так писал Слюзов, намереваясь посетить, наконец, свою родину — Казань, где в сырой земле лежала его мать, о которой он всегда вспоминал в радостные и тяжелые минуты жизни.

Но неприветливо отнеслась к нему родина. После долгого промежутка я получил от Слюзова осенью 1898 года письмо из Казани. Называя себя «безродным на родине», он сообщает, что лежит уже около месяца в Александровской больнице.

«Долго, кажется, пролежу, и, быть может, в часовню стащат. До сих пор я был торговцем вразнос, за что здесь никакой платы не берут, и колотился кое-как, да вот занемог и больше месяца не шел в больницу, да, наконец, из сил выбился и вынужден был лечь в больницу. И не хотелось мне, ой, как не хотелось. Больница для казанских мещан бесплатная, и я лежу бесплатно. Недели две чая не пил и не курил. Это казенное не полагается, а больные не дают: сами все казанские сироты — нищие, и я такой же оказался, дошел «донельзя», так что у меня осталось на 28 копеек всего товара да на письмо к вам 4 копейки. Но, несмотря на все неудачи в жизни, я доволен жизнью, как никогда не был доволен. Радует меня все: небо, и травка, и моя разноска, но год был тяжелый у нас, и хлеб дорогой. Скучно в больнице. К больным ходят родственники, знакомые, а ко мне никто. Сирота на родине…»