Они обходили грязь и лужи на дороге, и так это у них получалось всякий раз, что он обходил слева, а она справа. А потом, посуху, они опять шли рядышком, но снова молча расходились, точно им это очень нужно было: остаться хоть на недолго один на один со своими чувственными переживаниями — ей с ее бредовой идеей отрешиться от всех условностей, а ему хоть как-то понять странную эту поездку, странную женщину и странную свою роль во всей этой истории.

Он тоже очень хотел объясниться с ней, но его беспокоили совсем другие соображения: ему надо было как-то дать ей понять, что она не может ни на что рассчитывать в дальнейшем — он женат, у него семья, и это, конечно, свято для него. Ему хотелось каким-то деликатным образом высказать это свое беспокойство, потому что больше всего его пугала возможность какого-то продолжения в дальнейшем.

Ни Демьян Николаевич, ни Татьяна Родионовна не могли бы себе представить и сотой доли того, о чем думала в этот поздний вечер их дочь, идя рядом с Денисовым по весенней, размоложенной дороге.

...А над этой дорогой нежданно-негаданно появился вдруг вальдшнеп, ворвался в сознание резким и пронзительным свистом, скрежещущим, как показалось Дине Демьяновне, и жвакающим, грубым покряхтыванием, и Денисов вскричал, запрокинув голову и хватаясь за фуражку:

— Вот он! Ты смотри! Над головой прошел...

Бах! Бах!

Странная, взъерошенная птица наискось пролетела над дорогой и, теряясь в сумерках, мелькнула и скрылась за коричневой мутью берез, и свистки ее тоже скоро затихли.

— А лес-то! — опять возбужденно воскликнул Денисов. — Молчит лес! Как мы его прозевали?! Я над головой у себя только и услышал его!

— Я тоже, — отвечала ему Дина Демьяновна, не совсем понимая его восторга.

— Это был верный вальдшнеп! Его даже нельзя было бы сразу стрелять, надо было отпустить метров на двадцать и бить в угон, — говорил Денисов, учащенно и радостно дыша. — И упал бы на чистое местечко! На эту поляночку... Ах, какой был бы выстрел! А вы говорите — охотник! Разве ж я охотник?! Охотник стоял бы сейчас в лесу и стрелял в этих хрипунов... Хотя, впрочем, в Подмосковье уже закрыта, наверное, весенняя охота. Да, конечно, закрыта. Ну ладно хоть это, а то ведь просто сердце вон... Вы понимаете, Диночка?

— Понимаю... Значит, не зря вас вытащила из города, — сказала она удивленно и, покачав головой, добавила: — Интересный вы человек!

А сама подумала с холодком в душе, что вальдшнеп этот пролетел совсем некстати. И это было похоже на какую-то глупую и безрассудную ревность. Подумаешь, вальдшнеп! Ну и что?!

В полном уже мраке подошли они к дому, с трудом отперли заржавевший за зиму замок и со спичками в руках вошли в погребную тьму, в холодное и плесенное нутро дома, пребывающего в зимней спячке.

Холодное стекло керосиновой лампы сразу же запотело. Чахлый огонек затрещал в мутной колбе, слабо освещая лица Дины Демьяновны и Денисова, но пламя наконец-то устоялось, распалило прояснившееся стекло и проявило в потемках комнаты старый шкаф, который словно бы пододвинулся к теплому огоньку и, коричнево улыбаясь, простуженно и зябко скрипнул на живых половицах. Отозвались пружинным звоном и голые кровати, накрытые газетами. Побежал, заскользил прочь маленький паучок, свивший паутину под куполом темного абажура. Оконные стекла, затемненные снаружи двустворчатыми ставнями, с холодным равнодушием отразили в своей водянистой черноте сумрачное убожество нежилой комнаты, и Дина Демьяновна увидела пар изо рта Денисова.

— У нас как в охотничьей избушке, — сказала она в смущении. — Дрова и растопка за печкой, крупа, сахар, соль и чай в шкафу. И кажется, коробка мясных консервов. — Она засмеялась. — Одно время папа даже оставлял бутылку водки на столе. Он очень смешно рассуждал: он говорил, что если в дом заберутся воры, а всех воров он считает пьяницами, то они сразу же увидят бутылку, понюхают ее, как крысы, обрадуются и выпьют, а потом подобреют, скажут спасибо хозяину и уйдут.

— Помогало?

— Воров не было!

— Не знали, что для них бутылочка припасена?

— Может быть. А водку папа весной настаивал на почках черной смородины, она делалась зеленая, как шартрез, и мы устраивали весеннее новоселье. Приезжали Сергей Александрович и, конечно... Господи! Такая веселая была! Молодая! Любила эту зеленую водку, любовалась ее цветом и называла старой киплинговской коброй, потому что водка, как все считали, оберегала наше «богатство», плесневеющие сокровища, хламиду нашу охраняла. Но знаете, — сказала Дина Демьяновна, — летом здесь просто чудо!

Денисов все еще пребывал в состоянии растерянности и озабоченности: он то хмурился, то улыбался, и видно было, что он недоволен собой. Он пытался шутить.

— И давно папа отказался от своей идеи? — спросил он с улыбкой. — Я бы сейчас не прочь... И как это мы с вами оплошали... А где, вы говорите, дрова?

— За печкой.

Дымоход, казалось, законопачен был холодной весенней сыростью, и дым пополз из топки, опадая клубами на пол, словно бы тоже был холодный и оттого особенно едкий и вонючий. Запахло зловонным пожарищем, залитым водой. В комнате стало как будто еще холодней. Огонек керосиновой лампы, и без того тусклый, совсем покраснел. Окна, только что сиявшие чернотой, запотели. Заслезились глаза.

Денисов с Диной Демьяновной стояли у распахнутой двери и обреченно смотрели на сизый дымволок, не зная, что делать. Оба они очень устали за день, и теперь это сказывалось: тяжкая сонливость и безразличие придавили их души. А когда дым почти иссяк, они увидели в топке черные хлопья полусожженных старых тетрадей и прокоптившиеся на бумажном дыму поленья. Даже искорки не заметили они в этой посапывающей черноте.

Пришлось начинать все сначала, вспоминая нехитрую науку растопки печей, и, перепачкавшись сажей, они наконец-то разожгли в топке ворох лучины. Трескучий огонь метнулся в глубь топки, жар пробил холодную пробку в дымоходе, и они обрадовались, увидев, как огонь стал облизывать и обласкивать черные поленья, услышав, как затрещала, корежась, береста и как загудело воскресшее нутро печи.

На этот раз не понадобились старые тетради, которые приготовила уже Дина Демьяновна, достав их из-за печи.

Она сама впервые попала в это неурочное время на дачу. Обычно сюда первым приезжал Демьян Николаевич и приводил все в порядок. И теперь была очень смущена перед Денисовым, словно бы обманула его, затащила на дачу, как хозяйка, а сама теперь не знала, где чистое ведро, где посуда, чайник, и вообще не знала, как им пережить, скоротать в продымленном доме весеннюю ночь.

— Вы, наверное, ругаете меня, да? — спросила она.

— Чепуха, — отвечал Денисов, понимая ее. — Найдем ведро, принесем воды, вскипятим чайник, заварим чифирь... Все будет хорошо. По чашке черного сладкого чая, чтоб огонь по жилам, и вот увидите — оживем.

Но ведра они так и не нашли, и Дина Демьяновна, вслух уже поругивая отца, не могла себе представить, куда он мог запрятать его. Ладно, хоть чайник нашелся.

— Может, из бочки возьмем? — спросила она робко. — Талой? Я где-то слышала, что талая вода самая полезная, что даже птицы своих птенцов... В общем, живая вода. У нее, кажется, даже структура совсем другая, чем у обычной. Может, попробуем?

— Руки бы сполоснуть, — сказал Денисов. — С мылом... Я, конечно, за любую воду — был бы чай. И дверь, наверное, пора закрывать. Что-то я никогда еще так не уставал, — признался он с вялой улыбкой. — Черт знает что! Никаких сил. И знобит...

Железная бочка на углу дома была полна до краев, и вода успела отстояться. Ледяной панцирь, плитой лежавший еще на теневой стороне дома, с глухим хрустом обломился под ногами Денисова. Дина Демьяновна светила с крылечка лампой, пока он во тьме набирал плескучую воду в чайник. В безмерной тишине сырой ночи вода с радостным каким-то чмоканьем и плеском бежала через край бочки на землю, в объятия родной стихии. Но вот умолкла опять, притаилась, обмерла в железной своей клетке.