«Кто же это? — думала Дина Демьяновна, равнодушно встречая его ускользающие взгляды. — Неужели племянник Марии Анатольевны? Военный летчик, майор... Наверное, это ее племянник. А имя его? Дмитрий, кажется. Или Федя? Нет, все-таки Митя, если это он. Митя Денисов... А рядом? Жена? Не похоже... Они и словом не обменялись».

Когда все стали выходить из-за стола и, собираясь домой, прощались с Сергеем Александровичем, Дина Демьяновна вдруг удивленно спросила у этого майора:

— А вы — Митя Денисов?

— Да, — ответил майор и досадливо поморщился, словно бы сожалел, что он — Митя.

Сергей Александрович, сидевший все время безучастно и лишь изредка произносивший с болезненным вздохом одно и то же: «Да-а-а»... — теперь вдруг встрепенулся, увидев, что Митя поднялся тоже, и с неожиданно старческой, плаксивой нетерпеливостью воскликнул:

— Мить! Митенька! Ты-то куда?! Знаешь? Ведь это дочка Простяковых. Диночка наша. Посиди ты, пожалуйста... Не торопись. Куда тебе торопиться?! Ты бы остался ночевать у меня. Я уж даже не знаю, как я теперь один... Мить, слышишь?

— Да, дядя Сереж, все слышу.

А Сергей Александрович в унисон ему откликнулся:

— Да-а-а, — протяжно выдыхая из себя свою тоску или утверждая ее. — Да-а-а...

У Дины Демьяновны глаза опять увязли в слезах. Без того уже опухшие, заплаканные, раздраженные до красноты, они теперь болели, словно бы слезы стали ядовитыми.

А Митя Денисов опять нахмурился.

— Давайте по рюмочке, — сказал он. И всем налил водки, а себе, так сверх, разлив на скатерть.

— За жизнь, — добавил он.

Дина Демьяновна в расслабленности своей, в порыве родственных каких-то чувств посмотрела на Митю, как на брата, и сказала:

— Да, да, надо выпить за это. За жизнь...

Сказала и почувствовала вдруг себя очень одинокой в этой самой жизни, за которую хотела пить, и очень старой себя почувствовала, не нужной здесь никому. Слезы опять начали сочиться и щекотать верхнюю губу и краешки носа: она улыбнулась виновато и, подняв рюмку, чокнулась на этот раз с Митиной рюмкой и сказала опять:

— Сергей Александрович, давайте выпьем за жизнь!

Но Сергей Александрович уже ушел в свою тоску, оцепенел, зачарованный бездумным и бесчувственным созерцанием бездны, разверзшейся перед ним.

Митя Денисов поощряюще кивнул ей, а сам хмуро и зло влил в себя водку. В этот момент Дина Демьяновна заметила встревоженный взгляд матери, которая немо смотрела на свою дочь, не решаясь ее остановить, но и не одобряя явно.

«Ну и ладно», — подумала Дина Демьяновна и выпила водку.

— Однова живем, — оказала она Мите Денисову, поражаясь легкости, с какой выпила эту рюмку горькой.

«Я знаю, — сказала она, глядя на него. — Я все знаю, — говорила она в молчании. — Вы сейчас чувствуете то же, что и я, — родственную близость. Странно, но я хорошо это ощущаю. Знаю, что и вам нужно мое участие, а мне нужно ваше. И вот сейчас, сию минуту, секунду вы посмотрите на меня и все поймете... Да, — сказала она ему взглядом, когда он и в самом деле внимательно посмотрел на нее через стол.— Я знала, что вы посмотрите. Мы не можем теперь пройти мимо друг друга. Я знаю это. И вы тоже знаете. Хотя никто на свете этого не знает и не догадывается об этом. Тем лучше. Я не знаю, зачем это нужно, но так оно и будет, как я сейчас хочу...»

Она давно уже считала себя способной улавливать безошибочно тайные движения чужой души, как бы предугадывая желания и чувства людей. А частые совпадения ее предчувствий с теми ожидаемыми ею жестами, словами или душевным движением, которых она собственной волей требовала от человека, — все больше убеждали ее в своей способности тонкого психолога или даже в задатках гипнотического какого-то свойства.

Ей иногда казалось, что люди слышат ее мысли и подчиняются ей. Она, пожалуй, боялась этого своего качества, и оно нисколько не радовало ее, потому что человек, которого она заставляла оглянуться, с подозрительной внимательностью разглядывал ее, словно бы она его разбудила, и он не совсем ясно понимал спросонья — зачем. В эти мгновения она сама себя чувствовала изучаемым объектом, и ей иногда чудилось, что она просто-напросто громко окликала людей, а они, оборачиваясь, не могли понять, зачем их окликнули.

Так и Митя Денисов поглядел на нее с подозрением, когда она все сказала ему, заставив посмотреть на себя. Он словно бы задумался о сказанном ею и, словно бы тоже разбуженный, никак не мог понять — зачем все это.

И Дина Демьяновна, опьяневшая и расслабленная, выручила его.

— Митя, — спросила она, — а мы с вами виделись в детстве? Были такие случаи или нет? Что-то я не помню. С Колюней — да, а вот с вами...

— Нет, наверное, — отвечал Митя Денисов, хмуря лоб. — У меня отец был военным, мы и не жили в Москве. Так только, наездами...

— Значит, вы по стопам отца?

— Семейная традиция... У меня дед был военным.

— Вы в отпуске или служите в Москве?

— Нет, служу не в Москве...

У него была странная манера говорить. Он всякий раз напряженно гнул шею, набычивался, смотрел исподлобья, поигрывая дымчатыми глазами, и отвечал так, будто делал одолжение.

— А в Москву надолго? Или только... на похороны?

На этот раз он вздохнул и ничего не ответил.

— Простите, — сказала ему Дина Демьяновна. — Можете и не отвечать.

Она хотела было подняться из-за стола, но Митя Денисов покраснел вдруг и сказал ей виновато:

— У меня совершенно дико болит голова. Горько болит! Ничего не соображаю...

И опять Дина Демьяновна заметила вдруг своих тихих старичков, которые сидели рядышком около Сергея Александровича, поникшие и печальные, а сами искоса поглядывали все время на дочь. Они видели, конечно, что Дина Демьяновна слишком много выпила, не рассчитав своих сил, а теперь все больше и больше возбуждается, забывая, где она и почему... Их смущали раскрасневшиеся ее щеки, громкий ее голос и слишком уж явное внимание к Дмитрию. Им казалось, что все, кто остался, тоже замечают это и осуждают их дочь.

«Неужели она не понимает, что это неприлично? — с тревогой думала Татьяна Родионовна. — Она, того гляди, рассмеется... — И печально поглядывала на Демьяна Николаевича, как бы спрашивая его: — Ты-то хоть понимаешь, как бестактно ведет себя твоя дочь?»

«Да, — отвечал ей взглядом Демьян Николаевич. — Ей совсем нельзя ни рюмки. Она теряет разум. Но что я могу поделать?»

Им было очень стыдно за те взгляды, которые бросала их дочь на Дмитрия, до отвращения всем понятные, как им казалось, в своей загадочности и серьезности.

Татьяна Родионовна бледнела, поджимала сухонькие свои губы и, словно бы копируя дочь, с той же заглядывающей в душу манерой пристально смотрела на своего печального мужа.

«Ты понимаешь, что это уже переходит все границы? — говорила она ему взглядом. — Скажи ей что-нибудь, сделай так, чтобы она перестала позорить нас с тобой».

— Дема,— оказала она ему наконец, — пора и нам собираться. Надо Сереже отдохнуть. Зови Дину.

Но Сергей Александрович встрепенулся, услышав это, и взмолился:

— Останьтесь, братцы... Не оставляйте меня одного. Вам-то куда уж спешить?

И они вынуждены были остаться.

Дина Демьяновна и сама чувствовала, что слишком опьянела и ведет себя довольно странно для такого случая. Но Митя ей нравился, и она не могла ничего поделать с собой. Ей даже нравилось, что у него болит голова и он съел две таблетки анальгина, которые она ему дала. Как будто бы в этом заключался какой-то тайный смысл, понятный только ей и ему: две таблетки из ее рук, прикосновение его руки... Все это было очень важно и очень серьезно, и никто этого не понимал, кроме них.

«Я все должна рассказать ему, — думала она. — Он все должен знать обо мне. Как брат... Или, вернее, нет... брат совсем не то... Я все ему расскажу...»

А Демьян Николаевич, не на шутку уже встревоженный ее поведением, сделал тогда вот что: он подсел к Мите Денисову, мельком оглядев погоны, и, отвлекая его на себя, спросил: