«А что, в самом деле?! Ничего плохого... Мальчик и девочка. Нет! Они еще мальчик и девочка».

Люди под пестрыми зонтиками, блеск лакированных сапожек, огонек сигареты, смех парней в нейлоновых куртках, сиреневый манекен в драгоценном каракулевом манто и туманный, тихо моросящий прохладный дождик, по которому соскучились москвичи... Глыбы долгих, вытянутых друг против друга домов остались позади, они вышли из сверкающего и мрачного ущелья, и слева по улице мчались уже на них машины, но они, точно гонимые, кинулись им наперерез и, нарушая все правила, слыша визг тормозов, успели врезаться в другую толпу, в другой свет, в другой шум, за которым уже не слышалось даже шарканья шагов.

В троллейбусе женщины держали в руках полусложенные зонтики, и было похоже, что все они держат букетики сиреневых, голубых и розовых цветов.

— А почему ты без зонта? — спросил Петя Взоров.

— У меня ведь черный, — ответила Дина Демьяновна. — Кто ж теперь ходит с таким.

Давным-давно, в такое же время года, люди в Москве ходили по улицам в черном: в черном пальто, в чёрных шапках и укрывались от дождя под черными мышиными крыльями больших зонтов.

Дина Демьяновна помнила черную от одежд вешалку в прихожей, малиново-красную изнанку галош, черные шляпы и черные зонты. Немногое изменилось теперь в ее доме, но исчезли галоши и ботинки, вклинились в привычную черноту на вешалке бежевые плащи и ее клетчатое пальто с пелериной, а зонты остались старые, и, в общем-то, надежные и удобные, хотя и не модные теперь. Отношение к цветным, ярким зонтикам в семье Простяковых было всегда высокомерно-пренебрежительное и насмешливое.

— Господи, неужели люди не понимают, что это зонты от солнечных лучей?! — говорила Татьяна Родионовна в полнейшем недоумении. — Раньше тоже были светлые зонты, но ведь никому и в голову не приходило выйти с таким зонтиком в дождь. Люди с ума сошли.

Это отношение было так прочно и незыблемо, что Дина Демьяновна и не оспаривала его и сама на первых порах тоже относилась к пестрым зонтикам с нескрываемой иронией. А теперь вот не решалась выйти на улицу под черным, хотя и цветного тоже еще не решалась купить и лишь только приглядывалась.

— Я вообще не люблю зонты, — сказала она, выходя из троллейбуса. — Сумки, зонты, портфели... Руки заняты, а я этого терпеть не могу. Лучше промокнуть.

В девятом часу вечера, голодные и мокрые, с покупками в руках, они ворвались сырым ветром в тихие простяковские комнаты, и вскоре в этой теплой, печной тишине запахло жареным мясом.

Дина Демьяновна грелась возле белого зеркала голландской печи, а Петя Взоров, как и обещал, жарил мясо.

Татьяна Родионовна накрывала на стол и говорила с добродушным осуждением:

— Диночка, ну ты бы все-таки пошла, помогла бы Пете. Неудобно: мужчина жарит мясо, а ты тут греешься. Он ведь, наверное, не умеет, а меня не слушает совсем.

Демьян Николаевич, шурша газетой, отвечал вместо дочери:

— Самое вкусное мясо готовят мужчины, а женщины умеют делать только котлеты. Женщин вообще научили готовить мужчины. Давно известно, что женщина еще не придумала ни одного нового блюда. Все это делали мужчины. Бефстроганов... и так далее... А на завтра обещают с прояснениями и кратковременные дожди... День тоже кратковременен, особенно осенний.

Дина Демьяновна, пронизанная сухим теплом, сладко обожженная сияющими изразцами, молча смотрела на поблескивающий стол, нагружаемый фарфором, металлом и стеклом, и состояние полнейшего равнодушия окутывало ее. Ей не хотелось спорить с отцом, отвечать матери, не хотелось двигаться, думать. Она ждала, когда на холодном этом столе задымится мясо. В эти минуты ей очень хотелось пить красное вино и есть горячее мясо. Горизонталь белого стола, вертикаль белой печи — холодная плоскость и плоскость горячая... Она была в эти минуты одна, распластанно нежась в тепле, чувствуя лопатками покалывающий жар раскаленных изразцов. И чудилось ей, что она лежит на горячем белом песке, а перед ней сияет посудой холодная вертикаль стола, хрустальные рюмки, дутое серебро ножей и вилок...

— У меня от голода, — сказала она, — кружится голова. Если я сейчас пойду ему помогать, я обязательно чего-нибудь уроню и вообще вывалю мясо на пол. А ты, папа, конечно, большой изобретатель и выдумщик у нас.

— Я? Да, конечно... А ты разве не помнишь моих бутербродов? Хлеб с маслом, с абрикосовым джемом и ломтиками швейцарского сыра. Разве это не я придумал? А котлеты из колбасы?

Однажды гости не притронулись к колбасе, и Демьян Николаевич на следующий день провернул нарезанную колбасу и приготовил жесткие и очень соленые котлеты, назвав их колбалетами.

— А кто их доедал? Кто их вообще-то ел?

— Не в этом дело, доченька. Но ведь вам с мамой в голову не пришло, и колбаса бы пропала, а тут все-таки... А потом, все новое обычно не сразу завоевывает признание. На-ка лучше почитай газету, очень интересная газета, чрезвычайно, ты никогда ничего подобного не читала.

В простяковском доме царило в этот вечер благодушие, и опять надежды расслабили всех, настроили на добрый лад, на семейную доверительную воркотню, на рюмочку густого вина и мясо, поджаренное зятем, на тот маленький и случайный ужин, похожий на загородный пикник, который только и возможен в счастливом доме. И всем казалось в этот вечер, что так теперь и будет всю жизнь: ничто не предвещало беды.

Демьян Николаевич даже опьянел в этот вечер, потому что он не удержался и прибавил к вину домашнюю вишневку. А Татьяна Родионовна очень хвалила мясо, хотя и положила себе жесткий и самый подгоревший кусочек. Но хвалила она вполне искренне, и съела она свой кусочек с большим аппетитом, запивая его маленькими глоточками вина. И даже горчинка пригаринки казалась ей пикантной и неожиданно подходящей к жесткому мясу. И жесткость не казалась ей жесткостью: ей даже чудилось, что эта жесткость придавала мясу изначальный, диковатый и только далеким пращурам знакомый вкус.

— Вот что значит мужская рука, — говорила она, млея от удовольствия. — А я все делаю совсем не так... Я долго его колочу, пока оно в мочалку не превратится, а потом уж на сковородку.

А Демьян Николаевич не забывал, конечно, подтрунить над ней.

— И получаются котлеты, — говорил он, рассчитывая на улыбки.

А в этот вечер улыбки не сходили с лиц. И души всех были распахнуты для добра, любви и обожания. Даже Петя Взоров улыбался в этот вечер так хорошо, что Дина Демьяновна не вытерпела однажды, схватила его за руку, порывисто подняла со стула и увлекла за собой в свою комнату, а там прижалась к нему, как та, в Столешниковом, вознесла на него взгляд и таким долгим поцелуем поблагодарила его за весь этот вечер, что даже слезы у нее выступили, и она не сразу еще вернулась в общую комнату, охорашиваясь перед зеркалом после этого поцелуя, покусывая онемевшую губу и припудривая щеки. Она себя чувствовала так в эти минуты, будто безумно устала от какого-то бешеного и очень приятного ей танца, но, не в силах еще отдышаться, уже готова была снова пуститься в пляс.

— Ну что ты, дурочка, так радуешься, — говорила она своему отражению. — Нельзя так радоваться, нельзя. Что это случилось вдруг с тобой? Слезы, восторги! Роковой поцелуй, вознесение на небо... Боже мой, нельзя же так! Это можно тем, которые там, над толпой... Но ты ведь совсем другая...

Так она твердила себе мысленно, а когда, очень смущенная и словно бы сразу повзрослевшая, успокоенная, вошла в комнату и села на стул, первое, что она сделала, подчиняясь какой-то возникшей в ней язвительности и иронии, был коротенький и пренебрежительный рассказ о целующейся паре возле кондитерского магазина.

И, рассказывая, она словно бы Пете Взорову говорила: «Мне тоже захотелось так же, но, как видишь, ничего из этого не получилось, увы. Мы с тобой другие, нам нужна теплая комната, а те, которые там, под дождем, ничего не хотели и никто им не нужен был в целом мире. А мы с тобой почки дерева, у которого старые и сухие корни. Нам бы под дождь, а мы сидим в теплой комнате и сохнем».