Макошин почувствовал, как на лбу проступила обильная испарина. Нервы были на пределе. Это всерьез или?..

— Мы можем, как я уже сказал, хоть сегодня подписать и опубликовать обращение, разослать в войска, — продолжал генерал все тем же крепнущим голосом. — Но теперь подобная поспешность была бы непростительной глупостью. По здравому размышлению пришел вот к чему: «Обращение» должно быть бомбой, разорвавшейся во врангелевском стане. Я хотел бы уехать с вами в Россию. Поверьте. Очень хочу. Но придется на какое-то время остаться здесь, чтоб опубликовать «Обращение», когда вас и вашего судна уже не будет в Босфоре.

Что генерал имеет в виду, вновь загадка…

— Вы надеетесь, что после опубликования «Обращения» Врангель оставит вас в покое? — Макошин хотел уточнить позицию Гравицкого.

— Смешно было бы надеяться. Наша единственная задача — спасти обманутых людей. Их место на родине, а не на заграничных свалках. Мы отрезвели. Понимаете? И если даже пожертвовать придется собой, я готов. Так и передайте Дзержинскому и Фрунзе. Я останусь здесь как бы вашим уполномоченным по репатриации. Привычка доводить любое дело до конца. И доведу. У вас усталый вид, Константин Алексеевич. Прилягте на диван, вздремните.

— Не извольте беспокоиться, — сказал Макошин. — А отдыхать некогда. Я должен уйти…

Решено было считать, будто пароход «Решид-паша» должен перебазировать с Лемноса корпус Слащева в какое-то другое место. Присутствие на борту генерала Гравицкого и его бодигаров — личной охраны — имело целью исключить нападение греческих кораблей на турецкое судно.

«Личная охрана» — Макошин и два его товарища — Веденеев и Зайцев.

Поздно ночью «Решид-паша» тихо покинул бухту Золотой Рог и вышел в Мраморное море. Макошин и генерал находились на верхней палубе. Веденеев и Зайцев остались в каюте. Южная ночь плотно окутывала берега и море. Только звездное небо ярко сияло, дымилось, и его струящийся блеск порождал ощущение оторванности от мира.

— Главное — проскочить Дарданеллы, — говорил, размышляя, Гравицкий. — Англичане бдительно контролируют их. Узкая щель. И вообще, скажу вам, по Дарданеллам проход ночью запрещен. Так же, как и по Босфору.

И, словно стряхнув тревогу, добавил беспечным тоном:

— Мы совершаем с вами, Константин Алексеевич, увлекательное путешествие. Не так ли? Как аргонавты в старину, только наоборот. Если бы «Решид-паша» шел не в чернильной темени, а при солнце, то увидели бы слева Принцевы острова с их пышными садами, где до недавнего времени любила отдыхать турецкая знать. В византийскую эпоху здесь веселился император. Теперь на остров Буюк иногда наведывается Врангель, проводит совещания в гостинице «Акация» с лидерами белого движения: членом ЦК кадетской партии князем Долгоруковым, генералами Шатиловым, Львовым, Кусонским, Алексинским, представителем торгового и промышленного капитала Ростовцевым. О чем совещаются? В Берлине создан Высший монархический совет во главе с Марковым, совет занят разработкой «норм временного управления Россией после падения большевиков». Так вот, Врангель и его «Русский совет», «Общество офицеров генштаба» после разрыва с англичанами и французами тяготеют к немецкому генералу Людендорфу, вносят свою лепту в разработку «норм».

Впрочем, я отвлекаюсь. Дальше на юге — Мизийский Олимп, покрытый вечными снегами, обиталище Зевса и его божественной свиты. Но мы пойдем не на юг, а на юго-запад, вдоль Галлиполийского полуострова, где так же, как и на Лемносе, находятся беженские военные лагеря. Нам предстоит проскочить мимо этого полуострова с его пристанью Галлиполи, мимо Чанаккале на анатолийском берегу — тут англичане; мимо Кумкале, где греки. Потом возьмем мористее, к западу…

Речь генерала лилась вполне беспечно, но Макошин видел, что Гравицкий, судя по всему, был озабочен. И не тем, что пароход могут остановить, задержать, проверить документы. Он опасался, что англичане или греки, задержав пароход при выходе из Дарданелл, сразу же сделают запрос в штаб Врангеля или в Галлиполи: почему пароход нарушает установленные правила? Чрезвычайные обстоятельства? А это уже было бы опасно!

— Я в некотором смысле на подозрении у Врангеля, — признался он. — Вот когда выйдем в Эгейское море, тогда будет легче. При неблагоприятном исходе дела капитан «Решид-паши» может попасть в тюрьму… Но это уже не мои заботы.

…Когда небо посерело, они прошли мимо Чанаккале, мимо огромных крепостных башен, опоясанных красным орнаментом — меандром. Башни были неправдоподобно огромные, круглые, толстые.

— Вот оно, Эгейское море! — сказал Гравицкий, резко выкинув руку вперед. Макошин видел перед собой только мутную лиловую пелену.

— А слева — Гиссарлыкский холм. Троада. Святой Илиоп… Там развалины Трои. А лесистый хребет за Гиссарлыком — гора Ида. Та самая, где сидел Зевс и наблюдал за ходом Троянской битвы.

Все происходило именно там. Равная вихрям Ирида устремляется к Трое, священному граду. Бог ты мой, из каких битв мы вышли! Что в сравнении с ними Троянская! А вот поди ж ты — все то, что происходило на заре человечества, почему-то представляется в багряно-золотом блеске, в ореоле величия. Какие звезды наблюдали за гражданской войной?.. Мы — не ахейцы, не троянцы. Белогвардейский сброд, как называют нас в ваших газетах… Больше всего меня радует, что мы проскочили Дарданеллы! Проскочили! Чудо.

Макошин молча слушал, понимал: не эрудицией хочется блеснуть Гравицкому. В истории он ищет какие-то объяснения настоящему. Охваченный смятением, он хотел уяснить что-то для себя. Почему все кончилось катастрофой?

Не то чтоб он раскаялся — он не чувствовал себя виноватым: честно старался служить своему классу, вместе с солдатами гнил в окопах, а класс оказался несостоятельным, не смог удержать власть. Зато Рябушинский нагреб на поставках миллионы. Французы с презрением за всех сформулировали главное: если уж вы не смогли победить раздетых, разутых большевиков, имея в изобилии все, чем снабдила вас Антанта, то чего, какого чуда ждать от вас дальше? Вы разбиты, рассеяны, потерпели полное крушение… Вот почему даже сейчас, в Эгейском море, оскорбленный союзниками Гравицкий упорно продолжал редактировать и дополнять «Обращение к войскам белых армий». Это — документ! «Наша родина вышла из революционного хаоса и вступила на путь творческой созидательной работы. На международной политической арене Советское правительство является единственным защитником интересов России и ее государственного суверенитета…» Пожалуй, тут сформулировано самое важное, а точнее, обозначены непреложные факты.

Собираясь вместе небольшим кружком, образовавшимся непроизвольно, генералы вначале с оговорками, а потом прямо пытались осмыслить свое положение. Российские военные интеллигенты — так они себя называли, генералы Клочков, Секретев, Зеленин. К ним примкнули полковники Лялин, Оржановский, Житкевич, Климович. И в конце концов пришли к выстраданному выводу: нужно вернуться на родину; самое тяжелое — чувствовать себя никчемным и ненужным. Свою жизнь починить трудно, но необходимо, чтобы не впасть окончательно в духовное бессилие, не окостенеть.

По всей видимости, так или примерно так размышлял Гравицкий. Он испытывал невольную симпатию к несколько угрюмому, с проницательными и умными глазами посланцу Дзержинского и Фрунзе, понимая: это новая порода людей, таких еще не было…

А Макошин, искренне взволнованный встречей с мифами детства и юности, с теми временами, которые познавал воображением, не отрывая глаз от Гиссарлыкского холма, пронизанного красными лучами утреннего солнца. За всю ночь Константин не сомкнул глаз ни на минуту, но был бодр, без всякой сонливости. Фронтовая жизнь приучила к умеренности: он спал и ел мало. А сейчас провалился в далекое прошлое, был взбудоражен. Святой Илион… Отсюда началась осмысленная история человечества. Когда Гомер, живший в незапамятные времена, посетил Трою, она уже лежала в развалинах много веков. Как стара память человечества, как давно люди воюют… Они продолжали воевать, никак не могут угомониться, и кровавый угар по-прежнему дурманит им головы. Но ведь настанет такой день, когда все итоги будут подведены и разум восторжествует навсегда!