Корова уверенно и цепко захватывала резиновой твердости языком зеленую кожуру, отворачиваясь от сладкой сердцевины, требовательно тыкалась слюнявой мордой в ладонь, наивно хлопая густыми ресницами своих – по-восточному раскосых и длинных! – коровьих очей. Ну дела! Хохотали и мы, уныло звеня в карманах неувесистой мелочью.
Гости поднялись по трапу. Мне пока слышны их голоса да глуховатый басок Андрея. Он что-то пытается там, на спардеке, растолковать им по-русски. Хохоток – сначала сдержанный, вежливый, потом все открытей, раскованней и рискованней – женский мелодичный смех.
Гости взошли на шлюпочную палубу – ботдек, гомонят, развлекаемые Андрюхой, возле сухого бассейна. Сверху видно пока, как на корму, возле люка камбузных отходов, уверенно уселась чернявая, как монашка, священная ворона. Она сердито долбит полотнище флага, что колыхаясь, мешает ей сунуть в люк свой нахальный и плотоядный клюв.
Жарища! А в груди – сладкий трепет. И понимаю – откуда он, из каких глубин вырастает, охватывает душу, воображение: индийские женщины! И ни где-нибудь в толчее улицы, в толпе – красивые и не очень, что насмотрелся в портовых городах, всякий раз невольно сравнивая их с красотками из раджкапуровских фильмов, а прямо у нас, в нашем обыденном палубном и грубоватом быту.
К своим судовым женщинам мы привыкли. Свои они и есть свои – хорошие «парни», переносят с нами вместе «тяготы и лишения» флотской работы, как трактует морской устав. Готовят нам, пекут и стряпают, прибирают в каютах командиров, запросто заходят в каюту поболтать, валяются, когда и где выпадет роскошь, чуть ли не в неглиже на горячем пляже среди здоровых, невыболевших мужиков. Каждая линия, изгиб тела – у наших – всякая родинка на коже, открытая рисковым купальником, известна. Да и биографии – подробности личного, чаще несостоявшегося счастья, известны: когда развелась, отчего не сложилось, обманулась или её обманули, к кому «приклеилась» на судне, и кто «приклеился» сам из парней – холостых, разведенных, а то и женатых. Все это обыденная, текучая жизнь с нечастыми радостями личного, зато с частой изматывающей болтанкой в океане, от которой наши женщины отнюдь не становятся краше и привлекательней.
Но вот есть минуточки, окошечко в работе, и какая-то из наших пяти морских дам выпросталась из сарафана, раскинула одеяло на горячее палубное железо подальше от глаз, распласталась под южно-индийским солнышком. Кулачок под щеку, рыжую косу, чтоб не мешала загорать спине, в сторону, толстые пятки врозь. Кто это? Судя по солидным выпуклостям давно не точеной фигуры, буфетчица Лариса! А я и не приметил как-то, азартно шуруя кием китайского происхождения. У меня тоже отдых между вахтами. Скинул в каюте, пропахшие машинным маслом, штаны, с удовольствием нырнул в шорты, в майку с альбатросами на груди и айда на верх, на жару, на волю!.
– Андрюха, – голос того же матросика у трапа, – ты там не охмуряй индианок…
Черт побери, совсем развольничался молодой!
Да вот они и сами – гости наши. Четыре женщины в сари, три из них обвешаны голозадыми ребятишками-детишками, два моложавых индуса в цветастых рубахах на выпуск. И Андрей среди них – всем своим чернобровым и черноусым обличьем вполне сходит за индуса. Но куда денешь говорок – мягкий славянский басок с украинскими, чуть заметными, интонациями.
Ах, как расстилается он перед одной, не обвешанной детишками, статной, хоть - и немножечко полноватой, но без излишеств, красивой индианкой!
– Андрей, как успехи? – кричу я парню.
– А вот выяснил: из дальней деревни приехали, чтоб посмотреть русский пароход.
– Ишь ты! Всё так и понял?
Гости вежливо топчутся возле Андрюхи, застенчиво улыбаются. Ох, уж эти вечные индийские улыбки! Затем, неловко оступаясь в своих легких сандалиях, взбираются крутым трапом ко мне. И как-то тоже надо проявить себя, оказать внимание.
– Попробуйте вдарить! – подаю индусу кий, – А ну попробуй те.
Как мотыгу, как топорище, берет он кий и под вежливые улыбки спутников неумело делает удар.
– О’кей! Ничего! О’кей!
Ну а Андрюха глазами прямо-таки мед источает на красавицу индианку. И робость, черт побери, в нем откуда-то взялась и движения плавные, замедленные. Это у нашего-то Андрюхи?!
И она – я вижу! – понимает, ах, всё понимает: взгляд этого русского нечто большее, чем любование её красотой, – томление, внезапно возникший, любовный трепет и – несбыточность, тщета, сожаление. И она всей статью, ободренная столь явным, пусть робким поклонением, гордится и уже веселей и понимающе, смелей посматривает на нас обоих. И мой восхищенный взгляд замечен и отмечен этой здоровой – кровь с молоком! – деревенской красавицей.
– Васильич, сфотографируй нас всех вместе! – протягивает мне Андрей свой «Зенит».
И потом на фотографии будет веселый и гордый взор женщины, её глаза, по глубоким и жарким зрачкам которых навожу я резкость, а рядом – глаза Андрея и что-то в них такое запечатлится и увековечится сейчас, чему, наверное, сам Андрей Голяник, будет дивиться через много лет, глядя на снимок, и вспоминать с душевным трепетом, одному ему ведомым.
– Ну вот! – вздыхает Андрюха. И все молчат. Неловкая пауза, освещенная вежливыми улыбками. Мужчины-индусы скромно косятся на поджаренные на солнце телеса нашей буфетчицы Ларисы и робко идут к трапу. Андрюха вихрем скатывается вниз, страхует спускающихся по ступенькам женщин. Опять улыбки, взгляды и – удивительно! – ни одного писка прильнувших к мамашам малышей.
– Что? – говорю Андрею, когда гости сходят на берег и всей цветной и улыбающейся компанией исчезают за ближними пальмами, – Никак влюбился?
– Кажется, да! – легко, не стыдясь откровения, кивает кучерявой головой парень.
– Да ты что?!
– А вот тебе – и что!
– Ну и как теперь.
– Не знаю. Ну вот не знаю! – и загорелое лицо парня светится изнутри грустноватым и возвышенным светом.
И вот теперь, среди русских снегов, в теплой городской квартире, вглядываюсь в карточку, подаренную на память Андреем, и спрашиваю себя: зачем эта женщина пришла в твою память? И не такая она уж и красавица, судя по любительскому фото. Да, встречались ярче и блистательней на индийских перекрестках – раджкапуровские звезды из белолицых и высших каст. Но не было таких вот глаз, такого пристального, горделивого и понимающего взгляда. Даже имени её не знаю, представить хочу – индийская деревня, жара, пальмы со звенящими кокосовыми плодами, она – прямая и статная, не идет, а проходит, как царица, неся на мягком плече кувшин с родниковой водой, или хлопочет у очага, или обихаживает детишек, или.
Не знаю, не знаю.
Зачем я думаю о ней? А впрочем, не такая уж тут сложная философия: среди распада и жизненны печалей, закравшегося в душу неверия в справедливое устройство мира, вдруг пронзительно и остро возникает потребность в красоте, может быть, и придуманной тобой, но пронзившей однажды душу теплым хорошим светом, как наша августовская зарница.
Ничего не случилось тогда в Кочине. Не было продолжения. Просто был горячий жаркий денек, был Кочин-порт, судовой электрик Андрюха Голяник, внезапно воспылавший любовью к чужой индийской женщине. Были ее глаза, все понимающий взгляд.
И мне хорошо сейчас от этого взгляда. И легче.
Толик Барабанов
Третий штурман большого океанского сухогруза Толик Барабанов, включив магнитофон, брился перед зеркалом у себя в каюте. Густо взбивал помазком пасту на подбородке, на щеках, на скулах, вытягивал шею. Приятная мелодия, тепло кондиционера, уют. Накануне он сделал гимнастику. Разогрел мышцы. И кровь, после крепкого двухчасового сна, опять упруго и густо заполнила все клеточки и капилляры молодого тела.
Утром он удачно, без лишних глаз – знал только вахтенный матрос у трапа – выпроводил ночевавшую у него девицу, потом отстоял восемь часов стояночной вахты, поспал и теперь собирался в клуб моряков и полярников.