И начал Вася ходить её встречать туда – за поселок, по чернильной темноте, по лужам, подернутым к ночи стеклянным холодком. Были еще подружки Валентины – тоже в пыльных телогрейках, замотанные платками. Девушки по очереди отставали, шли к своим домам, и они наконец оставались одни посреди ночи, весны. Долго целовались возле калитки, и Вася летел в общежитие, нес в груди небесный восторг. Потом так же долго лежал с открытыми глазами, смиряя гордость, признаваясь уже себе, что, кажется, жестоко влюбился.

Веселым голосом, очень похожим на дочерин, встречала его следующим вечером мать Валентины:

– Валька, вставай, хватит потягаться, кавалер пришел!

– А я не потягаюсь, вот еще новости! – выходила из другой комнаты девушка, упруго выступая на крепеньких стройных ногах, обтянутых прозрачным капроном. Сиреневая непритязательная кофточка, подведенные помадой губы да еще темные завитки прически, открывающей смуглую чистоту шеи. Вся она светилась чистой, чарующей, неожиданной недоступностью и оттого была еще более притягательной.

– Вырядилась! – плескала руками мать. – Куда это вы, грязища такая. Одень сапоги хоть. Парень, гляди, в сапогах.

– Перенесет, если надо, через лужу, – она стреляла глазами в Васю, – мы же в кино идем.

В кино ходили часто.

В фойе кинотеатра их поджидала подружка Валентины – Зинка. И Вася, глянув в печально-голубые, ждущие Зинкины глаза, брал три билета, потом шел в буфет за конфетами.

Под шелест конфетных оберток просматривали киножурнал, конфеты кончались, и губы Валентины сластили шоколадом.

– Всю помаду съел, шептала она, – возьми платочек у меня в кармане, утрись.

Он скользил рукой в карман её легкого пальто, обжигаясь о тугое бедро, и что там происходило на экране – не имело интереса.

– Валя, зачем она нам – Зинка твоя?

– Пусть. У неё парня нет.

– Какое мне дело. Я хочу, чтоб только ты была моей со мной.

– Эгоист. Я и так, Вася, вся до капельки твоя.

Была ли в этом шепоте безоглядная откровенность или девчоночья легкомысленная игривость, Вася, по юности лет, не мог еще разобраться. Валентине недавно исполнилось семнадцать, считала она себя вполне взрослой, самостоятельной. Не закончив десятый класс, пошла работать. Надо было поднимать на ноги Юльку – сестренку, шестиклассницу. Отец умер четыре года назад. И матери было трудно растить двоих. Вася узнал обо всем этом от матери Валентины, с которой так уютно и сердечно разговаривали они на кухне за чаем.

– Валя, зачем ты всегда берешь Зинку? – домогался он опять у палисадника, после кино.

Она смеялась, шутливо колотя ему в грудь:

– Эгоист, эгоист. Не стану с тобой целоваться! – и прижималась к нему с какой-то отчаянной порывистостью, потом опять отталкивала и убегала за калитку. – До завтра.

Весь май он провел на посевной в своей деревне.

Лето набирало уже силу, погромыхивало, раскатывая грома желанных гроз и ливней, выветрило, подсушило большаки и полевые дороги, брызнуло темно-зеленым малахитом яровых всходов. Но весна еще бросалась в теплые рассветы и долгие вечера охапками сирени, молочной кипенью зацветающих яблонь-дичков. И тополиная листва еще пахла терпко и духовито.

Группы с посевной съехались в училище день в день. И Вася, кинув чемоданишко под койку, побежал к Валентине.

– Нет её дома! – посочувствовала её мать.

– Где ж она?

– Юлька, ты не знаешь, где Валентина?

Тоненькая девочка с шоколадно-карими большими глазами и толстой косой с любопытством выпорхнула из другой комнаты:

– Не знаю, мама.

Ночью он плохо спал, метался, как в жару, мерещились ему картины измены: своенравная девчонка! Столько времени прошло: почти полтора месяца, целая вечность! Начинал вдруг винить и себя – не написал за ту пору ни одного ей письма. Оправдывал себя – до писем ли было, даже ночевали в полевых вагончиках!

Утром в столовой к нему подошел училищный физрук:

– Районные соревнования сегодня, побежишь на полторы тысячи метров?

– Без тренировок? – нахохлился и без того взъерошенный Вася. – Ждите, выдам результат!

– Ты что, Красильников? А честь училища? У тебя же второй разряд на этой дистанции. Не пил вчера с возвращения?

Вася помотал чубом, зачищая в тарелке перловку.

Потом, к полудню, гремели спортивные марши, плескались на алюминиевых шестах разноцветные флаги и транспаранты. Стадион торговал мороженым, пирожками, теплой газировкой. Трибуны были полны пестрой воскресной публикой.

На полуторакилометровой дистанции старт взяли человек десять. Держались кучно, не вырываясь вперед, не отставая, прицениваясь друг к другу. Забег вел парень в шиповках, и Вася, приноравливаясь к его размашистому лошадиному маху, держался рядом, понимая, что на третьем круге парень постарается оторваться.

Трибуны кричали азартно, весело. На вираже Вася кинул взгляд на своих училищных. Они чернели отдельным островком, поблескивая лаком козырьков форменных фуражек.

Валентину он приметил в центре трибуны. Сидела с каким-то пижоном в яркой тенниске. Они о чем-то говорили, не обращая внимания на то, что делается в эти минуты на беговой дорожке. Вася еще успел увидеть, как засмеялась Валентина, тряхнув прической, как пижон приобнял ее за плечи.

Горячо ударило в виски, дрогнуло под коленками. И училищная братва – «капуста», словно почувствовала его состояние, гулко затрубила, перекрывая другие голоса:

– Жми, Вася, жми, Красильников! Дава-а-ай!

На вираже четвертого круга вышли с парнем в шиповках, как сказал потом физрук, «копыто в копыто». Остальные поотстали, растянулись.

Шиповки парня хищно терзали прикатанный шлак и гравий гаревой дорожки, ноги работали, как шатуны. Оставалась последняя прямая. Васе казалось, что силы вот-вот оставят его и он позорно рухнет на виду у всех.

В какое-то мгновение он увидел оскаленное, залитое потом лицо соперника и вышел на корпус вперед.

– Ха-а-а! – взорвались трибуны.

Алой молнией прострелила взор финишная ленточка. Едва коснувшись её грудью, Вася со всего маху распластался на земле, колюче обдирая кожу локтей и коленей. Парень в шиповках помог подняться, одобрительно хлопнул по плечу.

Возникла откуда-то Зинка с бутылкой газировки:

– Молодец, Вася! Попей вот.

– А, это ты, Зинка! Подожди, я переоденусь.

Когда он вышел из душа, освеженный, с мокрыми волосами, народ уже расходился. Они протиснулись сквозь густую толчею в воротах стадиона, освобожденно пошагали к тротуару. И тут он опять увидел Валентину. Она тоже приметила их издали, дважды оглянулась, пристально посмотрела и какой-то ленивой походкой потянулась за пижоном в тенниске.

Переживаешь? – спросила Зинка. – Не стоит! – и доверчиво, жадно заглянула ему в глаза.

– Куда тебя проводить? – спросил Вася.

– Мне домой. Ага, проводи, Вася, – обрадовалась Зинка.

Под вечер в общежитие училища прибежала с запиской Юлька: «Нам надо встретиться. Обязательно! Слышишь. Приходи, буду дома».

– Как дела почтальонша? – прочитав записку, подмигнул он девочке.

– Мирово! Каникулы начались.

– А она что делает?

– Сидит, в окошко смотрит. Злая какая-то. А ты ответ писать будешь?

– Не буду, Юлька. Скажи ей, что дядя Вася победил сегодня самого себя.

– Как это самого себя? – тряхнула косой Юлька. – Она просила, чтоб ты написал. Мы с мамой к бабушке уходим сейчас, – хитро зашептала девочка, – надо навестить, – зачем-то добавила совсем по-взрослому.

Через час, порывисто поднявшись с койки, он упругой, скорой походкой зашагал к знакомому палисаднику. Когда открыл дверь и переступил порог, внезапно, не стучась, она, стоя лицом к зеркалу, испуганно, с широко распахнутыми глазами обернулась к нему, и они кинулись друг к другу в таком страстном взрослом порыве, какой бывает, может быть, раз в жизни и остается потом в памяти навсегда.

– Ты меня не отдавай никому, – заговорила она порывисто, скороговоркой, целуя его в глаза, в лоб, в щеки.