ему Вася.

— Старики! А с баней, в самом деле, как? Не маячит в обозримом будущем? Я, конечно, согласен еще потерпеть в прохладной хижине пару недель, но без бани…

— В титане горячей воды сколько хочешь, приходи, Коля! — неловко, словно винясь, говорит Сапунов.

— Каменный век, патриархальщина! На атомоходах плаваем! Вы что, старики, с луны свалились? — Коля Сокол полон иронии. — Тебя, Василий, чукотские красавицы на порог яранги не пустят…

— А пошли они…

— Да, терпелив русский мореход! — продолжал Сокол. — Н — да, старики, как-то ходил я вторым радистом на танкере финской постройки. Вот где шик! Пожаришься на полке после вахты, пропотеешь каждой микроклеточкой и — бабы не надо…

Впереди по курсу открылось чистое море. Буксировщик прибавил ход, заклевала в волну и «Северянка», будто освободясь от налипшей к бортам белой чешуи мелких льдинок, облегченней завздыхала, неуклюже рыская на длинном тросе. Спасатель, тотчас обогнав, ушел вперед на разведку обстановки и фарватера: суда, держась близко к побережью, шли курсом, которого избегали более мощные и глубокосидящие в воде корабли, потому разведка, и промер глубин в наиболее рискованных участках моря ложилась на спасатель. Теперь, когда «Арктика» покинула караван, возглавив встречный, легла на обратный курс к проливу Вилькицкого, оставалось надеяться на собственные силы, на опыт и смекалку командиров.

— Полный вперед! — ерничает старпом. — Никогда на такой коробке не ходил, баржа она и есть баржа…

— Попугайчики приучат, находишься! — усмехается кок. — Ну в пух и прах раскатал нашу посудину. Что с тобой, Коля? Подожди, дай только до места добраться да за берег уцепиться, мы еще покажем, почем сотня гребешков…

— Ничего, я так. Так просто, братцы мои! Вот дойдем до места, я и вправду Василия женю на метисочке, сам, конечно, пасую, но за свата сгожусь… Как, старики, как, Вася?

И разговор возвращается на свой извечный в мужской компании круг — о женщинах, о том, что щекочет воображение, томит истосковавшиеся по береговой жизни сердца.

Вот только грустно после таких бесед. Начинается с пустячного житейского, с анекдотов разной степени крепости, а потом, словно снежный ком катится, нарастает такая тоска — черт — те знает к чему и зачем!

Вспомнилась вдруг Виктору уважительная старушка Нюра Соломатина. Ее неторопливая хлопотня на кухне, когда они сидели за чаем в последний салехардский денечек: «Ты уж поразумней будь, батюшко, коль за такую должность взялся…» Где теперь старушка, как поживает? Вспомнилось, как что-то родное и теперь совсем уж далекое, даже собаки с рыбьими именами — Минтай и Пелядь. И он подумал, что всегда вот так в жизни: путное, дельное, о котором то и дело напоминают тебе по радио, в газетах, по телевизору показывают, сопротивляясь, не всегда идет на ум, на память, а какая-нибудь пустяковина, случайно оброненное слово, помнится, обрастая подробностями, становится значимым, незабываемым. Он теперь уже часто ловил себя на мысли, что и о «Северянке» думает как о ком-то живом, одушевленном, которое, насильно обвязав тросами, ведут принудительной волей навстречу уготованной судьбе, не жалея сбитой о льдины кожи и кровоточащих ссадин. Неловко, неуютно как-то и от разглагольствования Коли Сокола — «баржа она и есть баржа!». Но старпому он простил: редкого нрава парень! Такие нужны морю — океану. Но они, команда обслуживания, народ земной. Оттого теперь и родная палуба «Северянки» видится пятачком земной тверди, как где-нибудь под Москвой или под Тюменью, но, который, страшно помыслить, может уйти из-под ног — исчезать, пока белое ледяное поле, забинтовав вертящуюся воронку, не сомкнётся над мачтой.

Но полно, полно! Это было б противоестественным, нарушением всех земных представлений о прочности бытия. И не надо думать, иначе… Что же иначе?..

— Шторма на нас нет подходящего, чтоб потрясло, покидало от стенки к стенке, омолодило мозговые извилины, — произнес вдруг Виктор.

— Героических испытаний захотел? — посмотрел на него Мещеряков.

— Не испытаний, встряска нужна.

— Оставь свои эзоповские штучки… И так хватает передряг…

— Вот — вот, а Борисов толкает бодрые речи о задачах нашего продвижения вперед да от нечего делать прибрасывает на счетах количество поданного к столу сахара.

— Ничего, он уже не толкает… Машина сама по себе крутится, системы у нас отлажены, дай бог так и двигаться.

— Может быть, может быть…

Умиротворяет лишь забортная экзотика, а в солнечную погоду экзотики этой сколько душа пожелает: ругаются чайки, не поделив какого-нибудь рачка, прилипшего к перевернутой ледоколом льдине. Подолгу летят они, кружат возле кормы, наверное, как и черноморские их сестрицы, избалованные курортниками, ждут брошенной хлебной корочки или вафельного стаканчика из-под мороженого. Но ни вафель, ни хлеба в море Лаптевых им не бросают. Спартанская жизнь у арктических чаек.

Зато нерпы веселятся вволю. Таращат женственные глаза — очи на проходящий караван, подныривают чуть ли не к самому борту, тоже чего-то ждут. А ждут нерпы музыки. Включи магнитофон — да еще через палубный динамик — закружат, зарезвятся вблизи бортов и долго так сопровождают судно, пока не войдет оно в теснины новых разводий, в нагромождения торосов и ленивого тумана. Тут и матросам не до музыки, просто — гляди в оба.

И Виктор — сейчас он уже смотрит на карту, на которой вахтенный помощник капитана наносит координаты экспедиции, переданные с ледокола, думает, как далеко забрались они от дома.

«От дома!.. От дома?» — и он ловит себя на том, что думает сейчас о доме отцовском, не «о своем»! В родном просторном селе душа его, в том, что привольно раскинулось на высоком увале меж двух синих озер, с домами и многочисленной его родней — близкой и дальней. Оттуда он ушел в юные годы и наезжает только гостем, да еще командированным, по делам.

Нет, городские его жилища, в которых ему приходилось обитать за эти годы, никак еще не вяжутся в нем с неизбывным, родным — дом! Для кого-то, может быть, из его наследников городские эти стены станут такими же отчими, как для него бревенчатые венцы того пятистенка, освеженного и умытого к Майским праздникам… Станут ли?

«Где сейчас Света? Скорей всего, уехала к своим родителям, отдыхает после экзаменов? Скорей всего… При расставании шутливо обещала писать «на деревню дедушке», в каждое из четырех морей, которые ему предстояло пройти. Нина Михайловна… Вот и прошлое не отпускает… Что же делать с ним?..»

И не находит ответов Виктор.

Спугнул его думки прорвавшийся голос в рации:

— Самостоятельно не пройдем! Подождем атомоход!

— Подождем так подождем! — соглашается Сокол. — Не долго путалась старушка…

«У Пятницы это любимое присловье», — вспомнил Виктор,

А за бортом, как живые, скрежетали и смыкались разводья. Начиналась подвижка ледовых полей. Что же дальше, впереди?

Капитан Глебов, редко роняя слова, простаивает на мостике самые трудные полуночные и предрассветные часы. Скупые на эмоции матросы с готовностью кидаются исполнять его указания: «Есть, капитан!» Или вовсе отрывочно: «Понятно!»

Охотно толкует Глебов с дедом, с Глушаковым, который, отстояв вахту, идет на капитанский мостик. Некурящий дед, стойко перенося никотинный угар, терпеливо плавая в облачках дыма, поддерживает беседы на общие житейские и морские темы. К доминошным баталиям, что опять завспыхивали в канцелярии станции, — ноль внимания.

— Эх, Валентин Григорьевич, будь у нас свой ход, — произносит Глебов, — шлепали б мы с малой нашей осадкой у самого бережка, никакие ледоколы, спасатели не нужны были б…

И дед, поднаторевший уже в морских делах, соглашается, кивает:

— Да, конечно, Павел Сергеевич. Надо б конструкторам подсказать…

— А я вполне серьезно. Ну хоть маленькую машину — на время перегона электростанции.

— Подскажу на заводе, — не совсем уверенно говорит Глушаков. И разговор ложится в русло хозяйственных подсчетов, «о народных рубликах», об экономичности и безопасности перегона. Благо, когда чистое море за бортом, не штормит, не колотит. Плыви себе…