И Витька, приметив, как смущенно здоровалась девушка с Юрием, догадался, что она не ожидала такой встречи, оттого непривычно растерялась, словно и не было никогда той недавней Галины, которая могла при всех целовать Витьку и, не скрывая радости, повиснуть на тулупе Анатолия…
И теперь, вспоминая тот вечер, он еще теплил в груди странное и совсем уже непонятное ему чувство к Галине. Он еще не мог освободиться от него, как ни хотел. Ему еще порой казалось, что все обернется по-иному как-то. Как обернется? Витька и сам не знал. И, по привычке думая о ней и Толе, к которому постепенно накапливалась обида, хотя тот еще прощал ему все, что можно простить другу детства, он чувствовал, что кто-то новый входит в его сердце. И не разбойно, закружив и оглушив с налету, а тихо, обволакивая его пристальным взглядом больших и печальных глаз. Входит в него, ничего не требуя, не прося, но оттого еще беспокойней стоят перед глазами рассыпанные в полутьме волосы…
Обратный путь в Нефедовку лошадь бежала вчерашним следом. Свернули возле одинокого дома, где обогревались, слушали рассказ про ямана, оставшийся в воспоминании то улыбкой, то странной и непонятной тревогой.
Егренька бежал резво, и Чемакин, разнуздав его, опустил вожжи, правил молча. Прислушивался к скрипу саней и думал о своем Витька.
Вот уже и знакомый лес, где бегал в тот раз на Никифоровых лыжах, рассердившись на Толю. Вот скоро опушка леса упрется в огородные прясла, и у крайнего дома зальется собачонка, выкатившись из-под ворот навстречу розвальням…
— Слышь, вроде Никифор, — сказал Чемакин, — погляди, у тебя острее глаз.
— Он, Иван Пантелеевич. Дров, что ли, нет? Напилили — до весны хватит.
— Никифор рядом с дорогой тесал срубленную свежую ель. Услышав скрип полозьев, он обернулся, пристально посмотрел па Чемакина, придержавшего коня, воткнул топор в лесину, тяжело опустился. По тому, как он сидел, сгорбившись, безучастный к их возвращению, Чемакин понял: что-то неладное!
— Никифор Степанович, слышишь, это мы приехали, — Чемакин тронул старика за плечо. Тот поднял голову, взглянул так же отрешенно, поднялся с топором, зашагал в лес, глубоко проваливаясь в снегу.
— Дедушка, дедушка, — Витька догонял его, путаясь в подоле гуся. — Дедушка, ну что ты молчишь?
— Погоди, сынок…
Никифор повернул голову, дошел до дороги, остановился.
— Нет силенок сказать вам, ребята. Галину ведь… поубили.
Зеленым облаком качнулась ближняя ель, застелила ставшие вдруг тяжелыми Витькины глаза, словно хлестануло по лицу колючими иглами, и эта боль сжала не защищенное ничем маленькое сердце.
Не — ет! Неправда, дедушка!.. Ты врешь…
Витька опустился на розвальни и, уткнувшись лицом в сено, рыдал, вздрагивая всем телом.
Никифор молча взял вожжи, тронул коня к деревне. Следом за розвальнями шел бригадир.
Башлык дядя Коля занемог, остался в доме Соломатиных один. Все ушли прощаться с Галиной. Ее к вечеру третьего дня привезли из Еланки. Галина лежала в сосновом струганом гробу, который портной Лаврен обил красным коленкором.
Башлыку дяде Коле нездоровилось, покалывало поясницу, ломало суставы, и в груди он чувствовал тошноту. Он прилег на широкую лавку, думая, как бы совсем не заболеть, когда вошла сама хозяйка в черной пуховой шали. Она собиралась подоить корову да задать ей на ночь корму. Весь день Нюра находилась при Матрене — отваживала. Женщина сама наплакалась, извелась сердцем, а сейчас ее глаза были воспалены и сухи.
— Привезли, Нюра? — вполголоса спросил башлык, следя, как она устало снимала тужурку, прошла в куть за подойником. Женщина всхлипнула, утерлась передником, опустилась на лавку.
— Обмывали ее, голубушку, а все не верю, все смотрю — да за что тебя ирод проклятый жизни лишил… Обмываю, а слезы так и катятся… сердце зашлось. Ох… Жить бы тебе, касаточка, детей нарожать… Тело-то все белое, как репонька, налитое, только на стегне одном синяк — почернел весь… отбивалась, не осилила девонька… Один был цветочек на поляночке, и тот повытоптали. Как уж мы дивовались на нее. Мотя ей ничё не жалела — и отрезы и сарафаны ей. Платье не платье, сапожки на каблучках — все дочке. Как жить дале, Николай Антонович? Как жить? Лучше нас кого смерть прибрала бы. Нажились, намаялись, всего навидывались.
— Виноваты мы перед вами, не уберегли, нас вини, Нюра.
— Ты лежи, лежи, Антонович… Что теперь уж? Теперь уж не воротишь… Ить говорила я ей, жалеючи: «Галинька, поезжай хоть в городе поживи, без тебя как-нибудь управимся. Вся твоя ровня поразъехалась, в замуж повыходили, а ты все тут присыхаешь». А она повернется так ладно на каблучках, плечом поведет да ответит так бойко, долго не задумываясь: «Я здесь, тетя Нюра, жениха высмотрю, аль навернется какой, возьмет меня!»
А чего тут высматривать — кочки болотные, пеньки трухлявые. Ох, милая моя, зачем, зачем? — женщина опять утерла близко стоявшие слезы. — Уж нам ладно — век доживать, некуда трогаться от могил родительских… Мужиков здесь с фронта дожидались, не дождались. Вон один мой Афанасий да Батраков и пришли тогда, да и то Алексей все на костыль по первости-то налегал. А Галин-то отец Митрий так и не — полюбовался на свою дочку. Осенью народилась, на второй год войны… Ласковой росла. Бывало, пойдет встречать коров с поскотины и накажет мне: ты, мол, не беспокойся, тетя Нюра, я и вашу Зорьку провожу до калитки. Пригонит, а я это с бригады вернусь, уцимкаюсь, до крылечка еле доплетусь… Ласковая. «Иди, — скажу, — Галинка, ко мне, зайчик тебе из лесу гостинцев послал», — и достану ей из кузовка ломоть, что от обеда остался. Она обрадуется: зайчик послал! Запрыгает на одной ножке, только чечки в кармашке забрякают… Матрену, Матрену-то захватывает, как ко гробу подойдет, навалится вся, успокоить ничем нельзя. Я уж ей капли успокоительные подмешивала, фершал из Еланки передал, нашатарным шпиртом косицы тру… Господи, матушка, родимая!
— Родственников-то известили? — закашлялся башлык.
— Телеграмму хотели отбить в Челябинск. Брат там у нее со своей семьей. Да ить не близкий свет, пока доедет в такую даль!
— Эропланом до города мог бы, а тут нанял бы подводу какую.
— Нет, не стали давать… В Еланке-то разговоры пошли, что если бы Натолий не растрес ее дорогой, может, жива бы осталась, операцию бы сделали, жива бы осталась. А уж чё жива?! Как он вынес ее на своих руках из базы да положил в сани, тут она и зашлась последним вздохом — Сашка ваш рассказывал. Он и милиционеру такое показанье дал… И правда, гнали они пять верст до Еланки — все вприскок лошадь бежала. Сашка понужает, а Натолий убивается: Галенька, милая, мол, потерпи, скоро доедем… Это он уж над мертвой, все не верил, никак не мог в толк взять.
Я на Натолия-то сперва шибко серчала, парень какой-то непутевый показался. Уж больно все круто у них получилось. Гулять стали на виду у всех с первого дня… И Галя, что сказать, звезда была отчаянная, ни пересудов, ни перетолков не боялась. Не вмешивайся, говорит матери, я сама не маленькая. Потом уж, как Натолий перешел к ним жить, вроде, смотрю, направляться парень стал. Посерьезнел. Прислушиваюсь поздно вечером, как с озера вернется, тюкает колуном — дрова колол. Выйду это, за ворота, а они под луной, как ребята малые, снежками забавляются. Направляться стал парень. Я и приговаривала Матрене — пусть мол, дочка построже держит Натолия, пусть сама не вскидывает копытца да и не посматривает на сторону. Молодых-то вон ить сколь у вас, а ей хочется покрасоваться и перед другими. Наряжалась все… Ох, что я о покойнице. Девонька ты наша рассердешная. Ой, да пусть этому ироду света не увидеть!
— Отправили Яремина-то? — спросил башлык.
— Сразу, как только приехал участковый и допрос снял. Сразу в район его повезли. Сопровождали Батраков с Кондруховым.
Бригадир наш своего жеребца запрег, и в ту же ночь выехали они… Тогда еще, сразу — после убивства, Кондрухов чуть было не заколол вилами вашего-то, но Тимофеич не дал, сдадим, говорит, его суду… Вот ить как все вышло! Ох, горе — горюшко, не оплачешь теперь, не поправишь.