— Дед, — говорит Лохмач, поставив на карту фишку с цифрой девяносто.
— Сколько лет? — спрашивает Витька.
— Пятьдесят четыре стукнуло.
— Молодой дед. Дальше!
— Кол, — продолжает Лохмач, — стульчики, как свиньи спят…
— Подожди. А это сколько? — не понимает Володя.
— Шестьдесят девять, — бесстрастно поясняет Лохмач. — Горбыли — тридцать три, Володя, восемнадцать лет молодуха, литовки…
— По одной, — предупреждает Витька. Игра на какой-то момент стихает, все повертывают головы, заметив в дверях горницы Батракова.
— Здорово ночевали, молодцы! — приветствует он.
— Доброго здоровья, сосед, — первым откликается Никифор, — проходи вперед, садись на кукорки.
— К нашему шалашу, — лыбится Лохмач, по случаю субботы и выходного нацепивший свой галстук.
— Да я по делу, — Батраков даже рукавички не снял. — Давайте, орлы, засупонивайтесь, в баню приглашаю. Первый жар — ваш!
Орлы живо повскакали с матрацев, Лохмач заприплясывал, кинув мешочек с фишками, похлопал Батракова по плечу:
— Голова, Тимофеич!
— Воды натаскаете, дров наколете сами.
— По-черному баня? — деловито спросил Володя, натягивая уже бродни. Он, горожанин, хотел, чтоб по-черному, не иначе, но Батраков обиделся:
— По-белому, как у добрых хозяев.
Обязанности распределили по дороге. Акрам с дедом Никифором остались управляться дома, их позовут потом — распаривать веники, самое тяжелое — колоть чурбаки — взял на себя Лохмач, Володя — в подручные Лохмачу, ставить на попа поленья, затем таскать наколотые к бане. Витька вызвался носить на коромысле воду.
И вот там и тут, по-за огородами, по изгибистому бережку речки, закурчавилось с десяток белесых дымов, видно, оттаивал еще снег, набившийся в трубы. Потом чья-то одна из бань, осмелев, выкинула доброе беремя черных лохмотьев и, набрав полные легкие горячего дыма, заработала легко и покойно. Вслед за ней повторили то же самое и другие бани, и только в отдалении, должно быть из-под сугроба, неторопливо тянулся густой буроватый дурман бани — блиндажа Лаврена Михалева, топившейся по-черному.
А дымы вились и расстилались все бойчей и деловитей по белым пуховикам взбитых сугробов, обвивая ближние огородные прясла и огуречники, плетеные корчаги, торчащие в снегу у бережка, опрокинутые лодки и, рас — средоточась, уже легкой, невесомой паутиной достигали редкий молодой сосняк, за которым таились непроглядные дуроломы тайги.
Было по-зимнему тепло, и ветерок, наскакивающий порывами, не ветерок — дуновение, ласкал прокаленные на морозе щеки, будил воспоминания о других субботах, каждому памятных своими ощущениями, томливыми и праздничными, чище которых не придумала еще русская душа. Распарив на горячем полке натруженное тело, ухайдакавшись до помутнения рассудка, долго приходит в себя мужик на приступочках прохладного предбанника. Но сейчас этот миг еще не настал. Еще горьки дымы, еще не подоспел тот особенный дух выстоянных бань, когда по одному этому духу определяют, что бани поспели и надо катать деревянными вальками чистые мужнины кальсоны да поплескать на каменку несколько ковшей воды, чтоб окончательно выгнать остатки синеватого угара.
Топила свою баньку, скособочившуюся неподалеку от Батраковской, Матрена Ерохина. И, ранехонько управясь на ферме, но припоздав, — видно, прихватила еще часок молодого сна после утренней дойки — шла с коромыслом к проруби Галя, когда Витька уж в который раз нырнул в горький едучий дым с полными ведрами.
Лохмач по неопытности долго не мог разжечь поленья, спалил кучу бересты, пока не сбегал за бензином, отцедив от моторчика лебедки со стакан, да не опалил себе шевелюру, когда пламя кинулось навстречу поднесенной спичке. Но Лохмач не горевал.
— Галя, — кричит Лохмач, торопясь через огород с новой охапкой дров. — Спину приходи потереть. Галя-я…
Девушка не ответила, только погрозила издали рукавичкой. Свернула к проруби, зачерпнула ведра и, подняв на плечо коромысло, увидела Витьку. Он шел навстречу.
С того дня, когда Толя вместе с Чемакиным увезли на рыбзавод порубанный невод, Витька сторонился Галины. Он и сам не знал, зачем это делал, но, отметав с возов сено, торопился отогнать коня во двор к Никифору. Галя, если случалось ей быть на ферме, заслышав голоса парней, поправляла светлую прядку, выбегала навстречу. Зубоскалила с Сашкой Лохмачом — тому только дай позубоскалить, Лохмач скатывался с воза, ловил девушку, с визгом катал по сену. Галина с хохотом отбивалась, звала на помощь почему-то Володю: «Володя, ой, Володя, помоги! Оттащи его, дьявола, защекотит!»
Володя долго соображал, лез за папиросой, в близоруких глазах его искрилось недоумение.
Лишь позавчерашним вечером, когда Витька зашел в запарник отогреть руки, нечаянно встретился с Галиной один на один. И опять тогда пронзительно и сладко оборвалось сердце, и он чуть было не задохнулся от прикосновения ее рук, которые растирали ему щеки. И еще он запомнил, как обиженно отошла Галина, когда он грубовато отстранился от близких губ.
И вот он идет ей навстречу, бесшабашно размахивая ведрами, и она приостановилась, смотрит, уступая узкую тропинку, стоит под тяжестью полных ведер, яркая на белом сугробе. И глаза ее из-под белых, но длинных ресниц зовут чуть насмешливо: ну, смелей, миленький! И губы, тронутые улыбкой, кажется, произнесут опять: «Миленький!»
Но Витька не видит еще этой легкой усмешки, как и не слышит хруста волглого снега, — того снега, что среди зимней оттепели годится для игры в снежки.
Витька подходит вплотную, произносит невнятно похожее на «Здравствуй, Галя», протискивается к проруби.
— Что торопишься? Постой.
— Толя еще не приехал! Приедет, наверное, завтра.
— Фу, какой ты, Витя. Знаю, что не приехал. А ты опять рассердился?
— Что мне сердиться? Могу, как Лохмач, спину пригласить потереть.
И тут он услышал похожий на стон выдох Галины. Крепкая фигура ее надломилась, и она, тяжело опуская ведра в снег, расплакалась. Не навзрыд, как плачут от горькой обиды в детстве, а почти беззвучно. Убрала красной варежкой слезинки, потускнев сразу лицом. Что последует теперь, Витька не знал, но он вдруг понял, что Галина все сейчас сведет к всепрощающей шутке, которая может окончательно разрушить все на свете, все их непонятные для него отношения.
— Галя, прости. Я не хотел.
— Не хотел. Не надо так. Тебе не личат такие слова.
От проруби они шли вместе. Витька чуть впереди по тропинке к бане Ерохиных, где встретила Матрена, приветив добрым словом: «Ай да помощник! Спасибо, паренек!»
В полутьме баньки было еще морозно, и, приняв из рук Галины ведра с водой, наполнив сразу полкадушки, он ткнулся в холодную щеку девушки:
— Давай уедем вместе, убежим из Нефедовки? Я подговорю Лохмача, он отвезет нас ночью до большака. Давай уедем. Будем вместе, всегда вместе.
— Что ты говоришь! Сумасшедший. Да как же…
Но она не досказала, потому что в предбанник спустилась Матрена с горстью сухой щепы на подтопку, и Галина шагнула навстречу матери…
Бани поспели к сумеркам, к поре, когда красное солнышко, выпав из облаков, медленно тонуло в зубчатых вершинах тайги, когда опять похолодало, и теплый парок, прорываясь из щелястых предбанников, куржавел на лету, оседая на венцах углов игольчатой изморозью.
Алексей Тимофеевич Батраков хоть и устал за дорогу — ездил по делам к зоотехнику совхоза, — но проверил свою баню сам, окатил кипятком полок и стены, заварил в тазике березовые веники, послал сынишку, что приехал из школы на выходной, за парнями.
Лохмач сразу полез париться. Зашваркал себя по спине, заухал, запокрякивал, наконец пристроил веник под голову, замолол несуразное:
— Кулды баба, кулды дед, заколдованный билет!.. Подкинь-ка, Володька, черепок, — отдышавшись, попросил он сверху. — Не берет!
Володя, прежде чем «подкинуть черепок», накапал в ковшик каких-то капель из пузырька, так что в бане запахло лекарством, надвинул на голову старый Никифоров треух, облачился в рыбацкие верхонки и только потом опрокинул ковш с водой в боковую амбразуру печки. Оттуда выбросилось змеиное шипение, горячий пепел, и Лохмач, как ужаленный, сиганул вниз.