— Пакость какая, — морщится Лаврен, проходя в передний угол. — Как ты, Игнатий, не брезгуешь?

— Ничё, ничё, — бурчит Игнаха. С вечера, пока рыбаки совещались у Соломатиных, как быть с неводом, он успел до густой темноты расставить на озере по примеченным хаткам капканы. И теперь носит добычу. Где он взял капканы, Лаврен и додуматься не мог, да уж где-то раздобыл.

— Говорят, американцы в пищу их потребляют, — Лаврену хочется завязать разговор, но Игнаха сосредоточен, боится проскрести ножом шкурку.

— Да — а, — опять скрипит на лавке Лаврен. — Не те охотники пошли, все норовят, что поближе лежит, взять. Птицу перехлестали, одно название — птица. Летит, понимаешь, чирок, мозоли под крыльями набил, а в него стволов, как на Орловско-Курской дуге. И палят, и палят!

— А ты-то, Лаврен, тоже, поди, охотник? — оживился Игнаха.

— Случалось, как же! Раньше, бывало, птицу связками носили. Несешь пару гусей, как пару баранов.

— Не плети! — не выдержала в горнице старуха.

— Было. Помню, как сейчас: торкнул я на Тургановом болоте из обоих стволов, да как пове-ел, чтоб ты думал? Полтабуна положил. Остальные подранками в широкопер пропадать пошли. Вот какая охота была! А этой пропасти не знали, экова дива!

Который уж день подначивает на разговор Лаврен своего постояльца, хоть и сроду вроде в охотниках не ходил и был к охотничьим заботам равнодушен. «Никаво собирает», — укоряет Лаврена старуха, но Игнаха только глазками посверкивает, напяливает на досточки шкурки, на печь, на полати расстанавливает сушить. В доме пропахло поганым, старуха поварчивает: дал бог жильца. Собаки у ограды дежурят, весь заплот изжелтили, ждут, когда Игнаха выбросит в огород теплые тушки.

Лаврену неожиданно привезли шитье из дальней деревни, он брякает на ножной машине. Игнаха табак смолит, с тушками зверьков возится. Вдвоем и коротают долгие вечера. Слышат, как бригадная молодежь, наворочавшись вилами за день, поздно вечером из Еланки, из кино, возвращается с песнями.

— Никифор прознает, что ты, Игнат, озеро шевелишь, добром не отвертишься, — замечает Лаврен, пришивая рукав полушубка, что завез шофер молоковоза.

— В гробу я видел, — огрызается Игнаха. — На наш век всем хватит.

— Хватить-то хватит, а ты добром. Никифор караулит озера, ждет, когда зверек расплодится. За ним они записаны…

— Продашь, что ли?

Швейная машинка опять стучит глухо и сосредоточенно. Потрескивает тесьма в лампе, надо снять нагар, а может, керосину долить, знать, сухо в лампе-то.

Утром Игнаха ни свет ни заря вострит лыжи, опоясывается ножом, кидает в рюкзак кусок хлеба и банку тушенки и бежит со двора. Колготной мужик. За огородами, за пряслами сразу тайга. Там Игнаха наторил уже лыжную тропу и даже в потемках бежит легко, не опасаясь выхлестнуть глаз веткой, напороться на острый сучок. Ружья у Игнахи нет. Охо — хо! Где оно, ружье — фузея двенадцатикалиберная? Да и не нужно оно, ружье. Штыковая лопата да нож на поясе — лучшее снаряжение для ондатролова. Стылую камышовую хатку зверьков разрубить, чтоб канкан насторожить на порожке в теплую лежку, камыша для обогрева насечь да, неровен час, законнику — нештатному инспектору пригрозить — нет лучше штыковой, наточенной рашпилем лопаты.

Ходко бежит Игнаха. Утренние звезды повылущивались на морозном небе, кособокий, истаявший месяц одичало посверкивает в редничке. Опушка близко. Вдоль опушки еще верста и — озеро, где недавней ночью чьи-то шальные головы порушили топорами невод. Поначалу Игнаха вместе со всеми горевал, даже вызвался настичь и отвинтить те головы, но Чемакин остудил пыл не только Игнахе. И вот теперь Игнаха, словно бы опомнился, взялся за «предприятие», не исполненное тогда в заказнике. Он уже давно признал в Лохмаче того парня, что выторговал у него на толкучке за «кусок» шапку, но Лохмач вряд ли помнит, кому он всучил бешеные деньги, чтоб оказаться у геологов «в полном параде». Не помнил, а то бы расчувствовался: «земляк». Полез бы обниматься, а скорей бы фонарь Игнахе повесил. Игнаха осмелел. Побаивался он только деда Никифора. Себе на уме старик.

Лыжи выносят Игнаху из леса на крутой сугроб. Намело в камыше. Пушистые метелки раскачивает ветерок, но в самой гуще камышей тепло. Светает.

На первой крупной хатке сбит привязанный к тросику капкана колышек. Игнаха потянул, тросик спружинил обратно. «Попался, голубь!» Игнаха осторожно разрыл лопатой снег, откидал мерзлый камыш хатки, вытянул добычу на сугроб. Живой зверек, хищно скаля острые резцы крысиной мордочки, всякую минуту готов к обороне. Но еще одно ловкое движение, и рука Игнахи на теплом загривке ондатры. Теперь ей никак не изловчиться, не всадить свои зубки. Теперь смерть. Она наступает минутой позднее, когда Игнаха, поймав зверька за упругий шершавый хвост, резким рывком рвет ему позвоночник.

Следующая хатка — ближе к открытому льду, кормушка. В ней прошлым днем добыл Игнаха крупного с золотистым отливом самца. Бедняга приплыл погрызть сладкий корешок и сразу попал передней лапкой на язычок капкана, нырнул и задохнулся.

Кормушка застыла. Торопился вчера Игнаха, плохо утеплил. И теперь, выдолбив капкан, разнес «столовую» зверьков лопатой, только ошметья полетели по сугробу.

Не дышит парком и другая семейная хатка: показалось вчера Игнахе, что из ближнего леса человек на лыжах идет. Вот и замаскировал ее, а ночью мороз прижал. Гибель теперь зверькам. Знает это Игнаха, ох как знает. Охота на ондатр аккуратности требует.

И дед Никифор знает. Года три назад облавливал он окрестные озера, добывал до тысячи шкурок за зимний сезон, пока эпидемия — чума, говорили — не подкосила ондатру, остались самые сильные. И ждет Никифор, когда наберут они полную силу, наставят по камышам сотни хаток — копен. Потому и обходит иногда Никифор озера — не озоруют ли браконьеры? Хуже, если подростки из Еланки повадятся. Где им, крадучись, аккуратными быть, последние семьи погубят. И нынче утром подняла Никифора забота: надо посмотреть, не озоруют ли. Ободранную тушку Шарик Соломатиных под воротами глодал. Серьезная улика.

Вчера Никифор на Кабанье сходил, за двенадцать верст от Нефедовки. Если кто и наехал, то на Кабаньем браконьерничает, больше негде ближе-то: избушка там добрая, думал старик, сам клал и камин, дровец по таежному обычаю оставил еще по теплу. Но спокойно на Кабаньем. Ни одна живая душа не бывала. Только зря ноги намаял, ружье даже не закоптил — косачей на старом токовище из-под снега выпугнул, но глаз не тот стал, чтобы влет стрелять. Неужели нашелся ловкач, что на Белом хозяйничает? Что ж, места глухие, хоть и деревенька близко, а тайга к берегам подступает. Из камышовых зарослей легко в урман сигануть браконьеру — ищи — свищи там! Пока с одного конца озера проверяешь, на другом можно два десятка капканов расставить и засветло убраться. Кто видел? Кто найдет? С эроплана бы мерзавцев пужать, как волков. Настигнуть бы: ну-ка держи ответ, буйная головушка! Рассказывали как-то городские охотники, восторгались, что словчились теперь с эропланов зверя бить. Как Ильи — пророки, с неба картечью бросаются! Лаврен Михалев, картузник, и тот возмутился тогда: «В Верховный сельсовет надо жалобиться!» Посмеялись городские, с них взятки гладки: при билетах, при лицензиях!.. Игнаха уже капканы не раз проверил, камышу нарубил, костер палит, тушенку на лопате разогревает: обедать время подошло. А Никифор только лыжи с чердака достает. Припоздал старик, кости со вчерашнего поламывает. Припоздал.

Накатанную дорогу к озеру, по которой рыбаки проезжали последний раз пять дней назад, припорошило малость, но она держит. И Никифор берет лыжи на плечо. Сколько лет топает он по этим местам, каждая былинка знакома, да все не налюбуется белому свету. А пора бы. Всех почти родичей пережил Никифор. И жену — старуху. И трех сыновей. Старших как на фронт проводил, так и не дождался. Не вернулись старшие. Третий, Константин, на войне не был по малолетству, да лет пять назад нашел гибель себе на большаке под Еланкой — опрокинулся на мотоцикле. Ухарь был Костя, как и отец в молодости. Летал на трех колесах, только кинобанки в люльке разговаривали. Вот и долетался киномеханик еланский.