Наверное, они так и дожили бы до конца своих дней, если б не война.
Луиза была немкой. В бесчисленных анкетах и автобиографиях Шамов так и писал, что его жена Луиза Шпиллер — немка.
За двадцать лет никто ни разу не обратил внимания на этот факт. Но когда началась война с гитлеровской Германией, война с немцами, Шамов призадумался…
Правда, о том, что его жена — немка, в Малышенке еще никто не знал. Но рано или поздно узнают и… а вдруг кто-то сделает из этого нежелательные для него, Шамова, выводы? Ожидание этого «а вдруг» держало Богдана Даниловича в состоянии постоянного напряжения.
Шамов совсем потерял покой после того, как заведующая отделом кадров райкома партии попросила его заполнить анкету для обкома. И Богдан Данилович решился на объяснение с женой. Шамов предполагал, что оно будет длинным и трудным.
Но разговор вышел очень коротким. Его начала сама Луиза.
— Ты какой-то хмурый стал, Богдан, — сказала она, не поднимая от шитья головы. — Что тебя гнетет?
— Видишь ли, Луиза, то, что я скажу, удивит и обидит тебя. — Он сделал большую паузу, закурил. — Но ты должна понять меня и простить.
Она глубоко уколола палец. На месте прокола сразу же появилась крупная бусинка крови. Луиза даже не заметила этого. Подняв глаза на мужа, вгляделась в его напряженное пасмурное лицо и просительно-тихо проговорила:
— Ты говори, Богдан, говори. Я ничего… Я не обижусь.
— Идет жестокая война, Луиза. Наши враги — фашисты, но они немцы. Сейчас все немецкое, все, что хоть как-то связано с ними…
— Не надо больше. — Она прижала прозрачные ладони к пепельным волосам.
— Пойми, Луиза. Я ведь думаю не о себе. Ты знаешь мое отношение…
— Не надо. Умоляю.
— Повторяю: я думаю не о себе. Но у нас взрослый сын, и все его будущее может быть поставлено под…
— Значит, ты… Ты хочешь, чтобы я…
Шамов молчал.
— Хорошо, я уеду. Сегодня же… — Она встала.
— Зачем так спешно? — выдавил он из себя — И куда?
— Куда-нибудь. Только помоги мне с билетом. Ты же знаешь: на вокзале все забито…
— А Вадим? Он ведь еще три недели будет в колхозе. Позвонить? Вызвать?
— Нет, нет. Ради бога, не надо. Так лучше. И ему и мне. Помоги мне собраться, Богдан.
На какое-то мгновение душа Шамова вдруг болезненно заныла от сострадания и любви к этой маленькой мужественной женщине, его жене.
Но он вовремя спохватился, вовремя одернул себя. Только на секунду зажмурился, спрятавшись от ее налитых болью глаз.
Он боялся взглянуть на жену. А она ничем не выдала своего волнения. Лишь руки дрожали, свертывая юбку, да в крохотной выемке под пепельным виском часто-часто пульсировала жилочка.
«Крепись, крепись», — подбадривал себя Богдан Данилович, отводя глаза от рук жены. Какая-то неведомая сила снова и снова притягивала его взгляд к прозрачным рукам, к беспомощно тонкой шее. Он заставлял себя подолгу смотреть на шляпку гвоздя в половице, на медную гирьку стенных часов. Эти проклятые ходики словно замерли. Тикают так, что в ушах звенит, а стрелки — ни с места. «Жди. Жди. Жди!» — приказывал он себе. И старые ходики, подхватив это слово, залопотали: «жди-жди-жди, жди-жди-жди». «Потом станет легче. Так всегда бывает. Пройдет. Все пройдет. Только выдержать. Не смотреть, не распускаться», — уговаривал он себя, сцепив зубы.
— Давай обедать, — сказала она.
Луиза налила по рюмке невесть откуда добытой настойки. Выпила первой. Отщипнула кусочек хлеба, медленно проглотила несколько ложек супу. Вскинула глаза на мужа. На мгновение их взгляды встретились, и Шамов увидел в глубине ее глаз тоску человека, обреченного на смерть. Он опустил голову. Луиза медленно, монотонно говорила:
— Все зимние вещи — носки и белье — в нижнем ящике комода. Вещи Вадима — в среднем. Я дала задаток соседке. Она обещала связать Вадиму свитер. Не забудьте его забрать. Отдашь ей еще четыреста рублей…
Она перечисляла, где что положено, что нужно сделать. Он слушал жену, не понимая. Ее слова казались ему крупными дождевыми каплями, которые уныло стучат по железной крыше над самой головой. Где-то он уже слышал этот монотонный, тревожащий душу шум осеннего дождя. «Симфония осени», — всплыли в сознании слова, и Шамов содрогнулся.
…Первый год после свадьбы молодые Шамовы прожили в крохотной комнатенке на чердаке. Луиза называла ее «наша голубятня». Там, в этой голубятне, Шамов впервые услышал, как воет ветер, как царапают стены деревья, как стучится в крышу унылый осенний дождь. Свернувшись клубком, Луиза крепко прижималась к нему и жарко шептала: «Как хорошо. Ты только послушай, какая волнующая симфония осени…»
Так вот откуда, из какой глубины вытащила память эти слова…
Богдан Данилович приподнял кулак, чтобы грохнуть им по столу и прокричать: «К черту все… к черту! Оставайся!» Но… не сделал этого. Домолчал, досидел, дождался, когда она поднялась. Положила сверху в чемодан ложку, стакан и кусок мыла. Огляделась вокруг и стала одеваться. Он тоже потянулся было к вешалке, она жестом остановила его.
— Не надо.
Подошла к нему вплотную, подала узкую холодную ладонь.
— Желаю счастья. Береги сына. Прощай.
Быстро повернулась, подхватила чемодан, ушла.
Он подошел к окну, затянутому белой дымкой, и долго провожал жену взглядом. Она шла торопливой, неверной походкой. Под тяжестью чемодана слегка клонилась ее по-девичьи тонкая фигура. Волна поземки в одно мгновение загладила следы Луизы, и сама она скоро пропала из виду, будто растворилась в белом потоке.
В эту ночь Богдан Данилович не зажигал огня и не ложился спать. Он неподвижно сидел у окна, сгорбившись, сжав коленями бессильно опущенные руки. Смотрел в белесую муть за оконным стеклом, слушал угрюмое ворчание ветра и думал о жене.
Где-то там, в переполненном поезде, летящем сквозь мрак вьюжной ночи, затерялась Луиза. Он так и не позвонил начальнику станции, чтобы тот помог ей с билетом. Она и без чьей-либо помощи уедет. Сильная женщина. Ни упрека, ни жалобы. А ведь она не железная. И без памяти любит сына. Да и его, мужа, любила…
Ветер и снег заунывно шумели на улице. Под их напором зябко дрожали оконные стекла. Шамову было неуютно и тоскливо. Именно в эту ночь он впервые ощутил одиночество всем своим существом.
«Но как же иначе, как? — убеждал он себя. — Сохранить жену и потерять все? Доверие людей, партийную работу. А может быть, я преувеличиваю, и ничего страшного не было бы? Луиза — честный человек, ее не в чем упрекнуть. Ну а вдруг?.. Риск… Рисковать будущим? Будущим, ради которого всю жизнь учился, прочитал тысячи книг, исписал тонну бумаги. Отказывал себе в отдыхе, стеснял себя в развлечениях. На двадцать шестое июня была назначена защита моей диссертации. Если бы не война, я бы преподавал в московском вузе… Да, если бы… А пока только райком. Я нужен здесь. Передовицу в газету — Шамов, тезисы докладчикам — Шамов, лекцию о международном положении — Шамов. Даже тексты лозунгов не могут без Шамова сочинить. И это хорошо. Время бежит. Придет конец и войне… А там…».
Богдан Данилович хотел подняться зажечь лампу, разогнать, развеять окутавший ею мрак. Но что-то мешало ему распрямиться, и не было сил скинуть гнетущую тяжесть с плеч. Прижался горячим лбом к оконному переплету, вгляделся в ночь. Ничего не видно. Беспросветная тьма за окном.
«Куда она уехала? Родных — никого. Родителей едва помнит. Жила в няньках у какого-то дальнего родственника. Потом была официанткой в студенческой столовой. Мы познакомились на новогоднем балу. Луиза была в костюме юнги… О, черт! Куда меня заносит?.. А ведь можно было по-другому. Прийти к Рыбакову и все рассказать. Прямо и честно… Нет нет. Донкихотство теперь не в почете… Все образуется как надо. Переболит и заживет. Она — женщина практичная и не урод. Устроится, переболеет… Нам с Вадимом труднее будет. Но как иначе?»
— Как иначе? — повторил он вслух.
Ох, как медленно тащилась эта ночь. Шамов вспоминал пережитое, силился заглянуть в будущее, и в зависимости от того, куда он смотрел, менялось и его отношение к случившемуся. Он то жестоко казнил себя, то оправдывал.