— Ну, коли быстрей да больше — не сворачивай дрожки с этой дорожки. Жми до конца, алеха-бляха! Смотри только, чтоб на ухабах не растрясло.
— Без встряски — ни слез, ни пляски… — Гизятуллов хохотнул приглушенно и коротко, будто душа в себе смех. Неспешно снял очки, протер носовым платком, водрузил на место. — Есть дело к тебе, Зот Кириллыч…
«Знамо, не лясы точить позвал», — подумал Шорин.
— Ты старый буровик, знаешь, наше дело — горячее, без огонька… — причмокнув, покачал головой. — Его-то нам и не хватает. Чтоб светил, манил, вел…
— Свет темноте нужон, а поводырь — слепому, — не стерпел, вклинился Шорин, чтоб подзадорить.
Но Гизятуллов, никак не отреагировав на это замечание, заговорил вдруг о роли буровиков в судьбе нефтяного Турмагана. Все это Шорин сто раз слышал и читал и теперь не мог понять, ради чего старается начальник УБР, куда целит хитрый башкирин? Тот, как видно, не спешил, а может, и вовсе не собирался выставлять цель напоказ и все кружил вокруг да около. Припомнил, как начинали здесь, как тащили по болоту первый станок, бурили первую промысловую скважину.
— А кто знает об этом? Ты да я, да мы с тобой?
«Никак, по славе заскучал», — подумал Шорин, и, будто прочитав его мысль, Гизятуллов сказал:
— Не за славой мы сюда. Не за наградами и почестями. Но буровики должны знать, что их труд…
Теперь Шорин начал понимать, к какому берегу гребет начальник УБР, не знал только, в каком месте тот причалит и как на берег выберется.
— Вы здорово работаете. Картинка! Красиво, ловко, результативно. Но… тихо. Понимаешь? Тихо едешь — дальше не будешь. Тихо скажешь — кто услышит?
— Сам себя не похвалишь, как оплеванный сидишь, — высказался Шорин специально для того, чтоб утвердиться в догадке и облегчить начальнику выход к цели.
— Вот именно! — обрадованно подхватил Гизятуллов, благодарно глянув на собеседника. — Умеешь красиво работать, умей и товар лицом. Понимаешь?
Шорин согласно кивнул. Он и в самом деле понимал, куда нацелился Гизятуллов, но как выйти на эту цель? — не догадывался. А Гизятуллов умолк, решив, как видно, что сказанного достаточно и пора услышать мнение собеседника. Наступила неожиданная тягостная пауза. Заминая ее, Шорин добыл сигареты, закурил, громко затянулся и выдохнул густую струю дыма. Понимающе ухмыльнувшись, Гизятуллов отвел взгляд и деловитой скороговоркой:
— Через неделю областная партконференция. Большое событие. Веха. Нельзя не отметить. А как?
Шорин вздыбил правое плечо, ткнул окурок в пепельницу и только крякнул.
— Чтоб красиво и громко. Все видели. Все слышали. Все знали. Понимаешь?
«Чего резину тянет? — сердито подумал Шорин. — Нет бы напрямки. По-русски. Хочет по мокрому пройти и не наследить. Хитрован!..»
Понял Гизятуллов — собеседник и соломинки не протянет, и, осердясь, пошел в открытую:
— Хорошо работаем. На все сто. И бурим, и осваиваем. А приросту… Ха-ха! На год вперед. А я не доволен. Почему? Чего не хватает? — Выдержал для значимости паузу и будто наотмашь ударил: — Рекорда! Чтоб и конференции отрапортовать, и на страну шумнуть…
«Ну-ну, договаривай», — мысленно подтолкнул начальника Шорин, прикипая взглядом к сузившимся холодным и острым черным глазам, прячущимся за толстыми круглыми стеклами. Гизятуллов разлепил с причмоком полные красные губы, покривил их в улыбке и, чуть понизив голос, с раздумчивостью сказал:
— Рекорд не гриб, сам не вырастет… — И умолк.
Понял Шорин — не хочет начальник до конца договаривать, и решил его к тому не приневоливать, не сердить, да и самое время было сообразительность свою показать. Спрятав в карман сигареты, Шорин успокаивающе прихлопнул ладонью по столу, сказал негромко, но неколебимо:
— Не тревожься зазря, Рафкат Шакирьянович. Спекем пирог к сроку и по вкусу. Завтра начнем двести четырнадцатую скважину на четвертом кусту. Ее и повенчаем в рекордсменки, алеха-бляха!
— Крути! — благословил и поощрил Гизятуллов, облегченно вздохнул и протянул руку…
На том и закончился этот разговор. Посторонний, несведущий человек вряд ли поймет, с чего же так возликовал мастер Шорин. А с того, что проходку двести четырнадцатой скважины на четвертом кусте бригада Шорина начала еще неделю назад и пробурила уже 1360 метров. Гизятуллов об этом знал, но прикинулся несведущим — сделал вид, что поверил, будто только завтра начнет Шорин разбуривать двести четырнадцатую, тем самым благословил мастера на приписку.
Ни подчисток, ни помарок в вахтовом журнале Шорин делать не стал, просто записал вторично о начале бурения двести четырнадцатой — и все. Спрятать наполовину разбуренную скважину все равно нельзя, да и пачкаться не хотелось: чем откровенней и нахальней, тем верней. Ищут и ловят, кто прячется. А он не будет прятаться. «Вот вам!» — пробормотал он сквозь зубы излюбленную приговорку, делая фальшивую запись в журнале. На недоуменный взгляд помощника насмешливо и зло сказал:
— Скважина не нож, за голенище не сунешь.
Больше об этом оба не сказали ни слова. Время, когда на самом деле начали разбуривать двести четырнадцатую скважину, отмечено не только в вахтовом журнале, но и в актах-нарядах по замеру кривизны, в различных проводках, рапортичках, докладных. Из тех бумаг этот факт даже топором не вырубить. Потому и не стал Шорин таить и прятать, решив на чужой роток накинуть надежный платок — премию…
В день открытия конференции центральные и областные газеты сообщили о рекорде буровой бригады Шорина. «Есть всесоюзный рекорд!» — возвестила на первой полосе «Туровская правда». Областное радио передало концерт по коллективной заявке шоринцев, а по телевидению показали пятиминутный фильм из жизни буровиков-рекордсменов. Узнав о рекорде из последних известий всесоюзного радио, Ивась накоротке побеседовал с Шориным и в один присест настрочил очерк на целую полосу «Турмаганского рабочего».
Рекордные показатели проходки шоринской бригады специалисты разложили на рабочее время, и получилась доселе невиданная скорость бурения.
Старые буровые мастера засомневались в подлинности показателей, по Турмагану пополз слушок о приписке, но его заглушили могучие медные трубы, величавшие и славящие бурового аса, рекордсмена страны — Зота Кирилловича Шорина. Он получил поздравительные телеграммы не только от Бокова и Румарчука, но и от министра нефтяной промышленности Союза и от ЦК профсоюза нефтяников. Бригаде присвоили звание ударной, буровикам вручили Почетные грамоты и, конечно же, премии. Ретивые журналисты сунулись было к Гизятуллову с просьбой показать им первичные документы рекорда, но их уже отправили не то в главк, не то в министерство. Постепенно поутихли голоса сомневающихся. В бумажном потоке один за другим стали вдруг теряться подлинные документы, в которых красовалась цифра 1360 метров: стоило вычесть это число из цифры рекорда, и тот взлетел бы на воздух, и грохот от этого лопнувшего рекорда наверняка докатился бы до самой Москвы и многих многому научил. Но… логике вопреки… имеющие уши — не слышали, имеющие глаза — не видели…
«Прежде города брала храбрость, теперь — наглость!» — громко сказал Данила Жох, разглядывая первую полосу «Туровской правды», с которой Зот Шорин хитровато глядел на мир и победно улыбался: «Вот вам!»
На митинге рабочих УБР, где чествовали рекордсменов, Данила Жох едва не сорвался и не испортил праздник. Митинг был недолгим, но очень громким. Сперва, победно посверкивая толстыми стеклами очков, красный и потный Гизятуллов зачитал поздравительные телеграммы. Потом Черкасов увенчал триумфатора венком из красивых, звонких фраз. Затем Бакутин обнимал и целовал Зота Шорина и вручил тому какой-то памятный сувенир в целлофановой упаковке. Потом поднялся на трибуну сам Шорин — ликующий, победивший — и пошел громогласить о рабочей сознательности и доблести, не забывая при этом обласкать и возвеличить Гизятуллова. И все это «от имени рабочих», «по поручению рабочих». Именно это и взбесило Данилу Жоха: «Сейчас я им всю обедню испорчу». Но Фомин успел схватить Данилу за руку, притянул к себе, водворил на место. «Очумел? Зачем людям-то праздник поганить? И меня, и себя в завистники впишешь…» Данила хоть и сел и не порывался больше к трибуне, но все-таки выговорил мастеру: «Не видите разве — голимая липа!..» Еще крепче стиснул Фомин руку будущего зятя: «Молчи, Данила. Молчи. Оттого я и выступать отказался сегодня. Но разоблачать, развенчивать, копаться в бумагах, вести следствие… не наше дело. Пусть партконтроль. Горком. Газета… Кто угодно. Только не мы. И правду докажешь, а в завистниках останешься…» — «Значит, пусть проходимцы и очковтиратели горят маяками. Мы — вкалывать, они — пенки снимать?!» Нахмурился мастер. «Помолчи, торопыга. Делом надо бить Шорина. Выдать бы такую проходку без мухлевки, а? Это кувырок…» Данила и сам понимал, что выскакивать сейчас и вопить о подделке — глупо. Поди докажи, что не из зависти. Прав Фомин. Да и сковырни, оконфузь сейчас Шорина, засомневаются и в прошлых, и в будущих рекордах. «Надо так наказать эту паршивую овцу, чтоб рабочих не запачкать». А как это сделать? — вот над чем задумался Данила.