— Устал, — едва отойдя от самолетного трапа, признался друг встретившему его Румарчуку. — Вконец замотался. Хочу отдохнуть у тебя немножко, подразвеяться. Взял командировку…

— И правильно сделал, Демьян Елисеевич, — одобрил Румарчук. — Есть у нас закуток. Специально для таких целей. От города недалеко. Бетонка. Телефон, телевизор… все тридцать четыре удовольствия, и природа под окном. Не прилизанная да припесоченная, а живая, первобытная. Под боком озеро карасевое.

— Тогда давай туда сразу. Потом решим, как и что.

А когда побродили по разбуженному весной лесу, отведали дивной нельмовой строганины и стерляжьей ухи на курином бульоне, полакомились маринованными белыми грибками, моченой брусникой и иными дарами щедрой сибирской природы, гость вдруг заговорил о Севере, на котором проработал молодым не один год и с тех пор влюбился в этот край.

— Бывало, плывешь по реке, — размягченно говорил Демьян Елисеевич. — День плывешь. И ночь плывешь. И снова день. И опять ночь. И еще не раз обежит землю солнышко. А ты все плывешь. Речушка вольется в речку, та обернется притоком настоящей реки. Удивляться устанешь. Наслушаешься, насмотришься до звону в голове, а Северу нет конца. Вот это простор! Могутность!.. Отойду тут чуток, огляжусь и махну в твой знаменитый Турмаган. К этому бунтарю, как его, Ба… Бакунину, что ли…

— Бакутину, — поправил Румарчук. — Теперь он не тот. Отбунтовал свое, попритих…

— Жаль, — искренне посочувствовал Демьян Елисеевич. — Такие бакутины нужны обществу, как закваска тесту. Без них, брат, тоска — не жизнь. Зря улыбаешься. Знаю, что думаешь. Вот, мол, и возьми себе эту закваску. Верно ведь? — Вздохнул, чуть приметно насупился. — Без бакутиных вокруг и в нас — тишина и покой. В этом покое — корни многих бед. Какая уж тут гражданская активность? Какое движение политической мысли? Поиски путей к турмаганской нефти?.. Перечитал я перед поездкой к тебе последнюю записку Бакутина… Отменная граната! Колоссальной взрывной силы. Если выдернуть чеку, вся турмаганская стратегия — на воздух!..

— Ну так выдерни, — с обидой и вызовом посоветовал Румарчук, разливая по стопкам напитки. Себе — коньяк, гостю — водку.

— Не выдерну, — горько признался гость, нервно поглаживая пухлой рукой выхоленные, чуть подрозовленные щеки.

— Чего ж так? — Румарчук подвинул наполненную рюмку.

— Подзаелись многие. Огрузнели, — с легким раскаянием и чуть приметным самолюбованием сказал Демьян Елисеевич и вздохнул — протяжно и скорбно. — Я вот двадцать лет в министерстве. Друзья-приятели в самых верхах. Информации предостаточно. Опыт есть. Хозяйство нефтяное знаю… — чиркнул растопыренной пятерней по горлу. — А вот почему мы порой так безалаберны? — не объясню даже себе.

— Так уж и не объяснишь? — подковырнул Румарчук, отхлебнув махонький глоток коньяку.

— Нет, — с неожиданной жесткостью и негнучестью выговорил гость. — Нет! — повторил еще тверже и тяжелей. — Себе, брат, не соврешь. Не улыбайся. Не кликушествую. Оглянись. Знаешь ведь, какая часть выращенной картошки доходит до потребителя? А наши рыбные беды… А?

— Выпей, Демьян Елисеевич.

Тот с отсутствующим видом опрокинул рюмку в рот, подцепил кусочек осетрового балыка, медленно безвкусно зажевал.

— Теперь вот попутный газ, — снова заговорил прежним тоном, словно и не было никакой паузы. — Через восемь — десять лет в одном Турмагане будет сгорать в факелах…

— М-да, — поддержал друга Румарчук, — даже по себестоимости…

— По себестоимости! — воскликнул Демьян Елисеевич. — А если по стоимости продукта, который можно из него произвести, так эту цифру придется увеличить в пятнадцать — двадцать раз. Вот как! Нет. Бакутины нам нужны как свежий воздух.

— Вот и взял бы его к себе в министерство, — заулыбался лукаво Румарчук. — Был бы у вас под боком собственный бунтарь. Ха-ха!.. Веселая жизнь!..

Не принял шутливого тона Демьян Елисеевич, не улыбнулся ответно и веселости в голос не подпустил, ответил суховато, с приметной укоризной:

— Министерство, брат, не ком пластелина, что захотел, то и слепил. Вот если б министром Бакутина назначить…

— Ну хватил! — изумился Румарчук. — До министра ему еще далеко. Так ведь? Вот и давай подождем, пока он вызреет.

— Такое долгое жданье до добра не доведет…

— Потому мы и отстаем…

— Зачем так мрачно? — в голосе Румарчука наигранная приподнятость. — Бесхозяйственность, авостничество, тяпляпство — от Бакутина не зависят. Тут уж… — передернул плечами, покривил лицо, дескать, хочешь не хочешь, а ничего не попишешь. — Такова субъективная сторона дела…

— Неужто есть и объективная? — живо заинтересовался Демьян Елисеевич и даже перестал жевать, нацелясь взглядом на собеседника.

— Конечно же! — с готовностью откликнулся Румарчук. Он сбросил наигранность, заговорил убежденно, горячо: — Даже машина не может бесконечно на предельном напряжении. Подумай! За что ратуешь? Все, что мы сделали и делаем, все это в конце концов ради того, чтоб человек, человек жил лучше и дольше…

— Вот-вот, — язвительно подхватил Демьян Елисеевич. — Тут-то и зарыта собака. Все хотят подольше да получше. А что для этого надо? Не перенапрягаться. Не волноваться. Пусть горит! Пусть гниет!..

— Ну, знаешь ли, — наконец-то возмутился Румарчук. — Это уж ты извини…

— Не беспокойся. Не в тебя мечу. Сам таков.

— Жажда пострадать за человечество — типичная черта русского характера.

— Может быть, — уже спокойней отозвался Демьян Елисеевич. — Может быть. И все-таки, поверь мне, нужны нам бакутины как подводное течение…

«Чего привязался к Бакутину? — раздраженно думал Румарчук. — Только-только усмирил, укротил его, стало забываться, зарубцовываться, и на тебе… Опоздал, друг Демьян. Не до баррикад теперь Бакутину… Сабитов уволился, прямо и громко высказав причину. Пришлось Черкасову объявлять Бакутину партийный выговор, выводить из состава горкома. И Боков к нему другим боком. Сам позвонил, спросил, что думает Румарчук о начальнике Турмаганского НПУ. „Отменный работник, но широкая, увлекающаяся натура. Ни удержу, ни меры. Когда эти качества в дело — дай бог! А вот коли наперекос…“ — „Слышали о его похождениях?“ — перебил Боков. „Сам исповедался. Я высказал все, что думаю. Во многом виновата жена. Теперь они вместе. Испытание Севером, по-моему, обоим пошло впрок“. — „А авторитет в коллективе? В городской партийной организации?“ — „Авторитету Бакутина можно только позавидовать. Рабочие к происшедшему отнеслись с пониманием. Как и к той истории с особняком. Кстати, и там, и здесь виновата все-таки жена…“ По всему судя, рассуждения Румарчука пришлись по душе секретарю обкома партии. Повезло, — решил про себя Румарчук, вспомнив недавнее, — и слева, и справа в выигрыше. Поздновато вспомнил Демьян о Бакутине…» Но мысли эти он не обнародовал, лишь подуспокоился от них и без особого интереса слушал дальнейшие разглагольствования гостя о турмаганском бунтаре.

— Поначалу он мне, — говорил Демьян Елисеевич, — показался карьеристом наизнанку. Помнишь, я говорил тебе о нем в министерстве? Потом своими глазами посмотрел, послушал его во время заседания Центральной комиссии. Наново перечитал послания и…

— Причислил к лику буревестников. Безумству храбрых…

— Именно. — Демьян Елисеевич сердито пресек Румарчука, уловив в его словах насмешку. И, чтобы отбить охоту позволять подобное впредь: — Ты ведь почему не поддержал его? Подмял и…

Румарчук угадал маневр, недовольно сморщился. Конечно, это разговор без свидетелей и они — старые, настоящие друзья, но все равно есть болячки, которых лучше не касаться и при таких обстоятельствах. Демьян в молодости отличался убойной прямотой и непримиримостью суждений. Отменно воевал. За четыре послевоенных года поднялся от начальника промысла до заместителя начальника объединения и сразу скакнул в министерство. А вот в заместителях министра долго не усидел. «Выдвинули» советником президента новорожденной нефтяной державы в Африке. Еле вырвался оттуда. Получил под начало главк и круто переменил тактику. Срывался, правда, иногда рубил сплеча и наотмашь, но все больше по мелким целям бил. Тех, кто над ним, задевал редко, с оглядкой. Зато уж за дружеским столом, без свидетелей, мог распахнуться до донышка и такое наворочать, что наверняка, вспоминая потом, не раз крякал да за голову хватался. Но именно за эту вот черту характера Демьян Елисеевич больше всего и нравился Румарчуку. Тот очень дорожил старой дружбой и всякий раз, встречаясь вот так, с глазу на глаз, заряжался от друга энергией и задором. И даже обидную порой прямоту высказываний Демьяна сносил Румарчук стойко: она тоже была нужна, как больному организму нужны мышьяк, стрихнин или змеиный яд. Исхлестанный, изжаленный, избитый другом, Румарчук чувствовал потом облегчение. И хотя вопрос Демьяна «Ты ведь почему не поддержал его?» — не сулил ничего хорошего и Румарчук непроизвольно болезненно скривился, однако не попытался даже помешать Демьяну высказаться до конца, напротив, подтолкнул его, поощрил: