Когда Остап Крамор ввалился в избушку и, плача, глухо, надорванно выговорил по слогам: «Ива…ва…на уб…били», Таня на какое-то время окаменела. Хотела переспросить, но язык не повиновался, хотела бежать — ноги приросли к полу. Она словно бы распадалась на части и каждая жила своей, обособленной жизнью. Но вот критический миг прошел, невероятным усилием воли она приостановила собственный распад и одним прыжком швырнула себя в дверь, вылетела в проулок и кинулась к реке, обгоняя отовсюду спешащих туда людей.

Крамор задохнулся, но не нагнал ее. И Люся с Дашей не смогли. Перехватил ее у самой полыньи Егор Бабиков. Таня отчаянно билась в руках Егора, кусалась, кричала и выла, потом вдруг смолкла, безжизненно и грузно обвиснув. Той же ночью в больнице она родила мертвого мальчика.

Не поседела она, не сгорбилась. Подымалась с девчонками чуть свет, торопливо завтракала и бежала в контору треста Турмаганстрой и целый день стучала по клавишам пишущей машинки, нимало не вдумываясь в смысл того, что печатала.

Жизнь врачует душу, делая это неприметно, неспешно, но непрестанно. Сперва сточит, сгладит самые острые рваные края душевной раны, и та сразу затянется тонюсенькой пленкой, но будет еще ныть, и болеть, и беспокоить. Пройдет время, и пленка подзатвердеет, подернется корочкой, и, лишь коснувшись ее небрежно и сильно, можно ненадолго разбередить рану. Но вот со временем нарастет рубец и кончится боль, и что когда-то рана казалась неодолимой, смертельной — забудется. Все преходяще в этом мире: красота, здоровье, молодость, счастье и горе… Процесс духовного распрямления и выздоровления Тани, наверное, шел бы куда медленней и трудней, если б не эта встреча с сестрой.

Ася возникла вдруг, словно вынырнув из-под полу. Сорвалась с места, кинулась ей на шею Таня и разрыдалась так безутешно, что и Ася не сдержала слез, и сестры досыта наплакались, каждая о своем.

Все еще всхлипывая, Таня помогла сестре раздеться, усадила к столу, а сама принялась разжигать плиту. То ли дрова попали сырые, то ли трубу забило снегом, только огонь как назло не разгорался, и Таня, встав на колени, до головокружения дула на красные угли, сожгла дюжину газет, пока наконец дрова занялись и пламя в топке загудело, защелкало, а серый чугун плиты стал розоветь. Горячий крепкий чай показался Асе необыкновенно вкусным.

— Я все знаю, — сказала Ася, тщательно промокая глаза пахнущим сиренью тонким платочком и отодвигая чашку. — Все-все. И не будем об этом. Живому о жизни думать. — Цепким взглядом пытливо оглядела, ощупала каждую приметную вещь в комнате. Построжела лицом и голосом. — Отсюда тебе надо уходить. По-моему, турмаганской романтикой ты уже пресытилась. Возвращайся в Омск. В институт. Там все это, поверь, скоро забудется, отлетит как дурной сон…

— Нет! — сразу и категорично отрезала Таня. Худые запавшие щеки ее накалил румянец, синь в глазах стала пронзительно яркой, режущей. — Нет. И не будем больше об этом. Не надо. Иначе мы поссоримся. Я никуда отсюда. Тут все Ваниными руками. Он всегда со мной. Мне бы только из канцелярии выбраться, приложить руки к живому делу. Тогда я и за себя, и за Ваню…

— Господи! Сколько в тебе розовых опилок. Да проснись наконец! Эт-то поразительно. Получить такую… такой… удар и… все еще не прозреть…

— Ошибаешься! — прервала Таня. — Думаешь, я не вижу? Не понимаю? Брежу алыми парусами? Нет. Здесь тяжело. Трудно. Горько и больно. Это я на себе… — Умолкла. Длинно вздохнула. Встретилась с сестрой взглядом. — Ну и что? Думаешь, твоему Гурию легче? Или Люсе с Дашей? Здесь наш Перекоп. Наша Магнитка. Наш Сталинград…

— Перестань! Я не пионер, меня не надо отимуривать. Погляди на себя. На десять лет состарилась. И этот… вигвам первобытный. Не с твоими ручками… — Она вдруг резко сменила тон и — язвительно, с откровенным намерением зацепить: — Сталинград с канцелярской пишущей машинкой? Ха! Первопроходцы. Покорители. — Забегала пальцами по воображаемым клавишам машинки, приговаривая: — Тра-та-та-та…

Таня не хотела ссориться. Подавив вспыхнувшую неприязнь, сказала с деланным спокойствием:

— На войне все воюют: и радистки, и машинистки, и повара. А машинку я брошу. Пойду в Ванину АТК шофером…

— Шофером?! — Ася отпрянула. — Смеешься?

— Ни капельки.

Какое-то время, унимая гнев, Ася молчала. Разумное и доброе взяло верх.

— Хорошо. Пусть так. Но в этой лачуге делать нечего. Такой шанхай кругом! Днем и то оглядывайся. Забирай вещички и к нам. Будешь с Тимуриком в одной комнате. Он такой же бунтарь, и вы отлично поладите. Собирайся, к вечеру заеду за тобой на машине.

— Спасибо, Ася. Только это ни к чему. Никуда я отсюда не поеду.

— Это уж каприз. Неуместный. Ты, по-моему, и так достаточно наломала… Не в упрек. Нет-нет. Ни делить, ни сводить счеты… Нас всего двое — ты да я, а свой своему, как ни крути…

Ася ворковала на полутонах, улыбалась, ласково похлопывала по руке и все уговаривала, увещевала, как тяжелобольного. Таня слушала сперва спокойно, потом начала сердиться. Отодвинулась от сестры, ощетинилась непримиримым и яростным «нет!».

Мало-помалу старшая заговорила раздраженней, нетерпимей, а под конец сорвалась и посыпала колкостями. Бог знает до чего бы она договорилась, если б не появился Остап Крамор.

Как всегда, он вошел бесшумно, Ася даже не оглянулась, не сбилась с речи, продолжая тем же высокомерным, злым голосом:

— Здесь не место, не время. Но жизнь, как видно, мало тебя потрепала. Помнишь в Туровском аэропорту? «Хлыст ей, Ваня! Хлыст!..» и прочую непотребную чушь вопила. И кто прав? Двадцатилетняя вдова! Ни специальности, ни будущего. Жалкое прозябание в этой берлоге. А впереди…

Тут выступил Остап Крамор и, отвесив церемонный полупоклон, негромко, тем не менее внятно и твердо заговорил:

— Простите великодушно, что вторгаюсь… Остап Крамор. Художник… Не знаю, право, верно ли угадал, но по всему судя, вы — ее сестра, та самая…

— Что значит «та самая»? — оскорбилась Ася.

— Люди как листья. Всяк по себе. А корень — един и ствол общий…

— Не собираетесь ли вы прочесть нам басню Крылова «Листья и корни»?

— Что вы? Разве не вижу: и образованы, и начитаны, и никак не меньше двух иностранных языков знаете…

— Послушайте! — Ася прихлопнула негодующе ладонью по столу. — Как вас там…

— Остап Крамор.

— Мне наплевать, Остап или Павел. Не вижу необходимости знакомства с вами. Выкладывайте, зачем пожаловали, и осчастливьте своим отсутствием.

Смешался, попятился Крамор, но, глянув на Таню, утвердился в прежнем положении и, желая, как видно, разрядить атмосферу, мягко с улыбкой сказал:

— Мы с вами оба — гости. Вот и давайте…

— Как-нибудь обойдусь без вас! — отрезала Ася. — Зачем пришли? По какому праву суете нос в чужие дела?..

— Пожалуйста, успокойтесь. Никуда я не суюсь, а все, что касается Тани…

— Да кто вы, наконец? — истерично выкрикнула Ася.

— Позвольте еще раз представиться. Остап Крамор. Художник. Имею честь называться другом этого дома. И не будь вы Таниной сестрой, я бы не преминул воспользоваться своими правами. Понимаете? Простите великодушно, но то, что вы делаете — жестоко. Жестоко и подло! Бить поверженного, да еще в спину? Не лучше ль подать руку. Поднять. Поддержать. Потом… Нет! И потом не надо. Не надо!.. Какой удар нанесла Танюше судьба. Но девочка устояла. Слышите? Выстояла! Знаете почему? Потому, что рядом добрые люди. Подперли. Оградили. Она воскреснет. Клянусь вам! Будет счастлива. Земным человеческим счастьем. Потому, что достойна. Потому, что любит ближнего и сеет добро…

— Прямо соборная проповедь. Уж не расстрига ль вы? — едко спросила Ася, нервически хохотнув. — Вот что, товарищ проповедник. Благодарю за драгоценные мысли и добрые пожелания. А теперь дайте возможность нам поговорить. — Отвернулась и ожесточенно забормотала: — Не только в чужие квартиры, в чужие души ломятся…

— Неужели вас, жену Бакутина, ничему не научила жизнь? — искренне подивился Крамор.