Нужные к праздничному столу продукты надо было заполучить после долгой толкотни в очередях.

В Туровск, Омск, Новосибирск, Свердловск и даже в Москву летели просьбы и требования, мчались толкачи, чтобы выбить к праздничному столу нефтяников лишнюю тонну мяса, пару центнеров лимонов или яблок, десяток ящиков доброго вина. В эти предновогодние дни все прилетающие в Турмаган походили на подмосковных дачников: под мышкой, на загорбке и в руках они тащили рюкзаки, чемоданы, коробки, авоськи, портфели — с пивом, колбасой, огурцами и апельсинами.

Чем меньше оставалось дней до Нового года, тем свирепей и яростней общественные организации, сослуживцы, друзья и товарищи атаковали «бытовиков», призванных обслуживать тех, кто обустраивал и обживал нефтяное месторождение — Турмаган. И, как всегда в подобных случаях, самый первый и самый жестокий натиск обиженных, разгневанных сограждан приходилось выдерживать заместителю начальника НПУ по быту Владлену Максимовичу Рогову.

«Скала» — почтительно и восхищенно говорили о нем сослуживцы. И верно. Как о скалу разбивались о Рогова и гнев, и негодование, и мольба. Он не рычал, не огрызался, не поучал, молча выслушивал и как золотой слиток ронял: «Разберемся». Редко кто после этого еще настаивал и просил: уж больно весом и впечатляющ был Рогов.

Можно смело утверждать, что по внешнему облику никто не угадал бы в Рогове хозяйственника. Невысокий, ладно скроенный, широкоплечий и прямой, с твердой чеканной походкой, четкими экономными жестами, низким, слегка разреженным голосом, Рогов выгодно отличался от сложившегося в нашем воображении типа хозяйственника — увертливого, громогласного размашистого мужичка-пройдохи, который может и стопочкой угостить, и сказануть чего-нибудь солоноватое, лишь бы достать, протолкнуть, уговорить. Никто не видел, чтобы Рогов канючил, угощал, заискивал. Он всегда говорил убежденно, весомо и, главное, грамотно. Лицо у него широкое, крутолобое, с жесткими волевыми чертами. Прямой нос, холодные серые глаза, над крупным ртом подковка рыжеватых усов. Выправка, четкость и скупость речи, командные интонации — все выдавало в Рогове военного, каковым он и был до недавнего прошлого. Двадцать пять лет отслужил он во флоте, носил погоны капитана второго ранга, потом… Что было потом — толком никто не знал да и узнать не старался: на Севере биографиями друг друга даже отдел кадров мало интересуется, не важно, кем был, главное — каков есть.

Именно непохожестью на себе подобных, четкостью, неистребимой флотской выправкой и заслужил прежде всего Рогов внимание и почтенье окружающих, особенно женщин, кои составляли большинство в его разношерстной, непокорной армии бытовиков, в которую входили люди самых разных возрастов и профессий — от электриков до «золотарей».

Водопровод и канализация, три микрорайона двухэтажных деревянных домов, полторы тысячи вагончиков-балков, склады и причалы, пожарные команды и лыжные базы — вот какое поистине необъятное хозяйство лежало на прямых и крепких плечах Рогова. Он отвечал за все, что вмещало в себя гигантски неохватное, всесильное слово БЫТ. Ему могли среди ночи позвонить и командированный, которого не разместили даже в коридоре крохотной гостинички, и какой-нибудь забулдыга, не доставший бутылку спиртного в магазине, и любой житель города, у которого в квартире что-то треснуло, замкнуло, отказало, потекло. Ему выговаривали и за не расчищенные от снега пешеходные дорожки, и за очереди в магазинах, и за непропеченный хлеб. Рогов выслушивал жалобщиков спокойно, топорщил короткие усы указательным пальцем и говорил все то же тяжеловесное слово: «Разберемся».

Вопреки большинству, не желающим и не умеющим ни подгонять, ни обгонять, лишь бы только не отстать, Рогов всегда норовил забежать наперед события, предвосхитить его. Задолго до Нового года он уже стал накапливать дефицитное, придерживать нужное, а за неделю до праздника развернулся вовсю.

Сперва он позвонил по телефону жене Черкасова:

— Людмила Сергеевна, вас приветствует Рогов.

Вслушался в обрадованный, радушный голос Черкасовой. Довольно улыбнулся.

— Хочу напомнить вам, всего пять листочков осталось на календаре.

Женщина заохала: «Ах, как летит время. Вот и еще год позади». Потом запричитала: «Большой, желанный праздник, но сколько хлопот. Хоть разорвись. И за детишками проследи, и на работу поспей, и мужа накорми». И, наконец, будто угадав желание Рогова, начала сетовать на нехватку самого минимального.

— Потому и беспокою вас. Хочу предложить к новогоднему столу апельсины, лимоны, яблоки, рыбные разносолы сибирские… ну и прочее разное…

С каменным лицом выслушал длинную тираду: «Спасибо… Не знаю, право… Удобно ли…»

— Напрасно смущаетесь, Людмила Сергеевна. За полную стоимость. По-доброму-то для руководящего состава надо бы постоянно иметь махонький магазинчик. Позвонил — привезли. Не роскошь. Не излишество. Нормальные условия для нормальной работы.

Людмила Сергеевна подумала и позвонила. Рогов лично следил за отбором, взвешиванием и упаковкой продуктов для Черкасовой. Все было самое лучшее и с гаком к весу, за который взимались деньги…

Еще троим представил Рогов такие же льготы, как Черкасовой, остальные избранные сами являлись по первому звонку за продуктами и с благодарностью получали то и столько, что и сколько считали нужным им выделить.

Долго раздумывал Рогов над тем, как подступиться к Бакутину. Обходить начальника не хотелось, а получать от него незаслуженный «втык» — тоже мало радости. Десяток вариантов перебрав, Рогов вдруг решил, что чем проще и прямей — тем лучше. Без зова вошел в кабинет Бакутина и с ходу:

— Я на минутку к тебе. Ты хоть и холостякуешь, а все-таки Новый год и для тебя праздник. Мало ли кто нагрянет ненароком. Не потащишь же в столовку. Я сказал ребятам, завезут тебе вечером кое-что, чтоб и горло промочить и червячка заморить…

— Спасибо, — равнодушно буркнул Бакутин, занятый, как видно, совсем другими мыслями.

Людям, разлученным с семьей, приближающийся Новый год нес не столько радостных надежд, сколько грустных раздумий и тревог. Вдали от близких непривычно, одиноко и невесело было им, и они пускались на всевозможные ухищрения, чтоб только создать иллюзию праздника, вырваться из осточертевших барачных стен иль из прокуренного балка. Только что выстроенное кафе едва не снесли желающие провести в нем новогодний вечер. Нашлись даже охотники скоротать новогоднюю ночь на природе, под сенью живых, разукрашенных морозом елок… Словом, всяк устраивался, как мог, но непременно устраивался, хлопотал, волновался, носился, доставал, договаривался. Крутился колесом, вертелся вьюном, сто раз пропотел, десять раз поругался, тряхнул и мошной и фантазией, пока, наконец, не изготовился как следует к встрече долгожданного Нового года, который всего-то промежуточное звено между годом прожитым и годом будущим, крохотный узелок, малая спайка в нескончаемой цепи времени…

Поначалу Остап Крамор не хотел праздновать пришествие Нового года. Но всеобщее возбуждение в конце концов захватило и его. Он забеспокоился, стал придумывать варианты, колебался, метался вплоть до тридцать первого, так ничего определенно не решив и не сделав. Лишь на всякий случай раздобыл бутылку шампанского, пару лимонов да трехлитровую банку болгарских очищенных томатов.

Когда на землю стали ложиться прощальные вечерние сумерки ушедшего года и до заветного торжественного мгновенья оставались считанные часы, подхватив все приготовленное к пиру, Остап Крамор ринулся к Василенко.

Хозяина дома не оказалось. Таня вместе с Люсей и Дашей хлопотали подле плиты, от которой веяло таким аппетитным ароматом, что у изголодавшегося за этот суматошный день Крамора сразу рот слюной наполнился.

Крамор был знаком с Дашей и Люсей, знал историю их появления в доме Василенко, по-своему привязался к девушкам и теперь приветствовал троицу с такой неподдельной радостью и так довольно и счастливо им улыбался, что Таня мигом воспламенилась ответной радостью и тоже заулыбалась и, хлопая в ладоши, закричала: